Тогда против Глотова направили интернациональные отряды мадьяр и мусульман. Повстанцы разгромили их, разоружали милицейские отряды, разгоняли ревкомы, объявляли безвластие.
Красным удалось кое-как создать численное превосходство, но тем не менее, как гласил официальный советский документ, «нет уверенности предполагать, что восстание будет ликвидировано в ближайшие дни».
Но что там дни — шли месяцы, и к лету двадцать первого Глотов был все еще неуловим. Он успешно маневрировал, прекрасно зная местность, наносил внезапные удары, совершал диверсии — словом, вел настоящую партизанскую войну по всем правилам военной науки. Его отряды внезапно появлялись там, где их совсем не ждали, захватывали населенные пункты, зачастую не вступали в бой. При появлении преобладающих сил противника отступали, скрывались в знакомых им лесах, чтобы вновь появиться в неожиданном месте.
Глотов выпускал воззвания к населению, снискивая тем самым расположение крестьянства. Один из его манифестов гласил: «Товарищи! Я все перенес с вами в тайге, борясь за свободу равенства и братства трудового народа. За это отсидел в тюрьме два месяца. Теперь я освобожден и шлю вам товарищеский привет не как арестант, бандит и грабитель, а как свободный гражданин, снова готовый бороться против угнетателей-дармоедов Колчака. С вами я пойду против всех врагов. Товарищи, организуйтесь в истинную трудовую коммуну без участия белоручек и кулаков. Сплачивайте ваши трудовые ряды, и в нужный момент выступим сплоченными рядами добывать истинную свободу. За свободу, равенство и братство смело вперед». В другой говорилось более откровенно: «В тайге белых нет, они все уже покраснели и сидят по городам в законодательных учреждениях и издают для вас суровые законы. В тайге те же ваши братья, крестьяне и рабочие, которых преследуют одинаково что Николай, что Керенский, что Колчак, что власть советов, именующая себя народной властью. Выступайте открыто против всякой власти с оружием в руках! Ни одного сына в солдаты, ни одного фунта хлеба дармоедам, а возьмите оружие, прогоните всех комиссаров-душегубов!»
Но нутром Суглобов чувствовал: власть Глотова не бесконечна, покончат красные с дальневосточным правительством, доберутся и до этого самозваного бонапартика. И ничто его не спасет. За ошибки его однажды выпустили из тюрьмы, за предательство — расстреляют непременно.
«Тут уж мне с ним не по пути, — рассуждал Суглобов. — Я еще в Париже никогда не был. Париж, Париж, любишь ты деньги, говорят».
Деньги… Навязчивой идеей сидели они в мозгу Суглобова, сделались целью и смыслом его жизни. Ради них изменил он однажды присяге, ради них предал Глотова, ради них охотился за Мизиновым…