– Это-то конечно, – бормочет сбитый с толку Фрейданк. – Дома – да… Но здесь…
Бывший ефрейтор не знает, как ему быть. Ведь Эдуард приказал ему отрезать Герде основательный кусок, мне тонюсенький, и он приказ выполнил. А теперь у него на глазах произошло обратное, и он изнемогает от сознания, что должен взять на себя ответственность за то, как он будет действовать в дальнейшем. Ответственности в нашем возлюбленном отечестве никто не любит. На приказы мы реагируем тут же – эта способность уже в течение веков засела в нашей гордой крови, – а вот решать самим – другое дело. И Фрейданк делает единственное, чему его научили: он озирается, ища помощи у своего хозяина и надеясь получить новый приказ.
Появляется Эдуард.
– Подавайте, Фрейданк, чего вы ждете?
Я беру вилку и выхватываю кусок из ломтя паштета, лежащего передо мной, в то мгновение, когда Фрейданк, выполняя первый приказ Эдуарда, снова собирается переставить наши тарелки.
Фрейданк цепенеет. Герда фыркает. Эдуард с несокрушимым самообладанием полководца учитывает ситуацию, отстраняет Фрейданка, отрезает еще один солидный ломоть от паштета, решительным жестом кладет его на тарелку Герды и кисло-сладким голосом осведомляется у меня:
– Вкусно?
– Ничего, – отвечаю я. – Жалко, что он не из гусиной печенки.
– Он из гусиной печенки.
– А вкус как у телячьей.
– Да ты хоть раз в жизни ел гусиную печенку?
– Эдуард, – отвечаю я. – Меня даже рвало гусиной печенкой, вот сколько я ее ел.
Эдуард смеется в нос.
– Где же это? – презрительно осведомляется он.
– Во Франции. Когда мы наступали и я учился быть мужчиной. Мы тогда захватили целую лавку с гусиной печенкой. Там было полно горшочков с так называемым страсбургским пирогом, и в нем были черные трюфели из Перигора, у тебя их как раз нет. А ты в то время чистил на кухне картошку.
Я не рассказываю о том, что мне стало нехорошо, когда мы увидели старушку – владелицу лавки, чье тело было растерзано на куски, которые так и присохли к обломкам стены, а оторванная седая голова насажена на вбитый в полку крюк, словно на копье какого-то варварского племени.
– И вам нравится? – обращается Эдуард к Герде тоном сентиментальной лягушки, которая лихо восседает над темными прудами мировой скорби.
– Вкусно, – отвечает Герда и налегает на паштет.
Эдуард отвешивает великосветский поклон и уплывает с грацией танцующего слона.
– Видишь, – говорит Герда и смотрит на меня сияющими глазами. – Вовсе он и не такой скупердяй.
Я кладу вилку на стол.
– Слушай, ты, овеянное опилками чудо арены, – отвечаю я. – Перед тобой человек, чья гордость слишком уязвлена, выражаясь на жаргоне Эдуарда, оттого что у него под носом его дама удрала с богатым спекулянтом. Или ты хочешь, – я снова подражаю барочной прозе Эдуарда, – лить кипящее масло на мои еще не зажившие раны и тоже беспощадно обманывать меня?