Утром охотники оставляли свои убежища, сгибаясь под тяжестью мешков, в которых тащили вещи и убитых ночью уток. Раненой птице все вокруг было знакомо: стада домашних гусей, которые по утрам с веселым, нетерпеливым гоготом удалялись от деревни, пасущийся скот, пастухи, которые, завернувшись в полушубки, жгли костры и грелись подле них, поезда, чьи пронзительные сирены взвывали днем и ночью с противоположного берега реки.
Своим громким, настойчивым кряканьем она созывала приближающихся с севера уток, предупреждая их об опасности, которая им здесь грозила.
Спустя неделю все охотники узнавали ее по крику, отличавшемуся от всех прочих. Они прозвали ее старухой, хотя ни разу не видели.
— Она их предупреждает, — говорили они со злостью, прячась в засадах, перед которыми лишь изредка садилась какая-нибудь стая.
Попадись она им, они бы ее убили, но в том месте, где она скрывалась, глубина воды достигала человеческого роста, а не кошенный с лета тростник возвышался стеной.
Утка встречала гостей радостным криком. В их окружении она казалась веселой, как будто была совершенно здоровой. А когда они улетали на юг, провожала их печальным взглядом. Иногда подле нее оставался раненый чирок или задумчивая лысуха. Болото пустело и смолкало, чтобы через день-два снова наполниться голосами уток.
В течение нескольких дней, наступивших после первых холодных дождей, вновь возобновились перелеты. Но она знала, что следом за ними грядет зима, и ею стало овладевать беспокойство. Порой она махала здоровым крылом и, охваченная страстным желанием лететь на юг, покидала тростник, направлялась к болоту. Но открытая равнина заставляла ее вернуться. Иногда она издавала тихие, полные тоски звуки, словно жалуясь на что-то. Потом обычно засыпала, особенно если начинало припекать солнце.
Наконец в один из дней болото совсем опустело. Северный ветер прогнал всех и вся. Не было видно даже луговых луней. Вершины гор побелели, а вода начала замерзать. Над равниной все чаще проносились метели, и она исчезала в белом вихре из крупных снежных хлопьев. Надвигался черный густой туман, тростник покрылся инеем, болото застывало на морозе. Вокруг опустевших засад одиноко торчали вбитые в землю шесты, на которых висела кое-какая охотничья одежка, чтобы тем самым показать, что там никого нет. Даже домашние гуси больше не приходили сюда.
Не в силах улететь, утка часами сидела на одном месте. Отыскивать корм становилось все трудней и трудней. Она отощала. Стала невесомой и уродливой.
Однажды холодной безлюдной ночью, подгоняемая чувством голода, она вышла из тростника и направилась к замерзшему болоту, покачиваясь на кривых ножках и прислушиваясь. Она шла целый час по мерзлым кочкам и колдобинам, оставленным копытами животных, пока не очутилась у полыньи, неподалеку от сада с шалашом. Может, услышала журчание воды, а может, ее сюда привел инстинкт? С этого дня она появлялась у полыньи каждую ночь в поисках корма. А на рассвете возвращалась в тростник, потому что местность вокруг была открытой и голой. Только в ясные, солнечные дни, когда таял лед, она отыскивала в болоте что-нибудь съестное — водоросли или семена трав.