Работали молча. Владимир Антонович понимал, что его появление здесь испортило мужикам то упоение трудом, которое бывает, когда работаешь влеготку, когда никто не подгоняет, когда в любой момент можешь оставить топор и пойти на речку или по грибы, и только сама работа — ритмичный удар за ударом, краюхи падающей у ноги щепы, мясисто-белой, пахнущей солнцем и ветерком, ощущение упругости собственных мышц — рождает желание тесать и тесать, забывая об усталости, не успевая стирать с лица пот, что капает с кончика носа на темное полотно топора. Не надо было ему взъедаться. Надо было обойтись шуткой, похлопыванием по спинам, — комплиментами. Хотя... Витязев все это, может быть, и принял бы, а Гришка — нет. Он всегда на расстоянии чуял всякую фальшь в поведении, и эта способность мешала ему близко сходиться с людьми. Правда, никто особенно к нему и не лез на шею, потому что он взял себе за правило переплюнуть в паясничанье каждого, при разговоре строил рожи и ломал жесты, при этом каждый видел, что это не суть Григория, а форма защиты от фальши, и чем гипертрофированней была эта защита, тем больше злобился собеседник, усматривая в ней карикатуру на собственную неискренность. С ним лучше вот так, на цинизме.
— Таких циников, как ты, — вдруг сказал Чарусов, словно подслушав просекинские мысли, — я в Москве видел столько... Это считается признаком ума, жизнеспособности. И чем циничнее болван, тем больше к нему почтения. До тех тебе еще расти надо. Ты похож на деревенскую модницу, на которой телогрейка, мини-юбка и кирзовые сапоги. Да ладно! — он быстро взмахнул пятерней, сразу сжал пальцы в кулак. — Ладно. Работай. Фока. Труд украшает даже циника... Ну что, затащим бревнышко?
Вагами они подкатили окантованное, с чистым ровным пазом бревно к стенке, захлестнули его с концов веревками и с криками «Ра-зоом!», «Взя-лиии!» по слежкам затащили на сруб. У Чарусова имелись на этот случай автомобильные лебедки, но так, по-дедовски, было интересней.
Так начался его первый день на этой дурацкой стройке. За ним пошли другие...
Обо всем этом Владимир Антонович рассказал коротко, протокольно, как и требовалось Баянову.
— И долго вы там строили? — спросил Баянов.
— Я чуть больше недели, — Владимир Антонович подсчитал в уме дни и подтвердил: — Девять дней. Почти декаду.
— И никто никуда не отлучался?
— На следующий день я ходил в деревню предупредить своих. Хлеба принес, еще там что по мелочи. И все.
— А офицер этот?
— Витязев? Нет. Витязев не отлучался.
— Может, приходил к вам кто?
— Нет. Никто не приходил, — с сомнением сказал Владимир Антонович. — По крайней мере, я не видел. И не говорил никто.