Пушкин не видел синя моря, полуденной волны. Горизонты Петербурга, стремящиеся к линии, — нарисованный город на плоскость бумажного листа и собирался лечь — сравните с громоздко, фантастически — фантазия каждого синьора, владельца, не архитектора! — нагроможденными башнями Флоренции. Всего через пару веков города будут нивелироваться — во Флоренции башни спилят, в Петербурге понатащат, но город от города отличаться не перестанет, и петербуржец, если захочет город свой нарисовать, потребует лист ватмана широкий, вытянутый, карандаш возьмет в руку поудобнее, не акценты вбрасывать, а мощную, тяжкую подушку основной застройки — шайбу, голландскую забаву вперед всего нарисует. Хватит листа — сведет абрис окраины на нет, на плоскость строгой балтийской воды. Море то даже не мрачно, так плоско, так мелководно, что белесое небо отражается в нем без мрачных теней, той же блеклой замытостью, выйти-то можно и на его брег, и оно катит свою выцветшую рябь куда-то в дальние страны, в бескрайние океаны, полные кораблей с учеными капитанами. Поработав воображением, можно и эту Маркизову лужу за сине море признать — но это не дар, не подарок. Не подарок и черное Черное море Одессы. Разве пристало морю в глиняных берегах стоять? После дней прекрасных погод, под первым ветерком, не зачерпывающем еще до дна, чуть синеют легкие гребешки, а так — мокрой, в кляр замешенной землей бьется у берега — не различишь. Выйти в то море — на то оно и ЧЕРНОЕ, известных слоев жизни нет под поверхностью, не светится, не играет. Дядька Черномор — не моря родственник — моритель. Пушкину бы Средиземноморье посмотреть, синеву, лазурь, играющие просто так волны.
РАЕВСКИЙ: Я сделал свои предательства дружбы, но жить мне и с этим было неинтересно — что Пушкину служебные неприятности, высылки из отдаленных имперских провинций — я написал ему письмо, не удлинять же сюжет дружбы-вражды. Заверял в теплых чувствах, на голубом глазу взывал к пленительным воспоминаниям, писал о Воронцовой. Называл ее вымышленным именем, пушкинским главным женским — была ли она главной? — разжигал этим и сам себя. Что мне Пушкин? Я был с нею тогда — Пушкин вряд ли это простит, сколько бы времени ни прошло, представляю, как хлестнули его эти тайные слова: «пишу вам по ее поручению», всякие другие пустяки — он не сразу отойдет, читая эти строки, бешенство его ревности мне обещано этой счастливой мыслью. Воронцова была женщиной-женой. Связь с такою, сколько бы нас ни было, — это маленькие браки, игры в них. Это не Мальвина — ты увидишь ее как жену — ПОСЛЕ или ДО, зная о ней то, что знаешь о жене, — а тут вот господин Пушкин удалился из наших комнат, и я пишу ему о ней.