Новый мир, 2000 № 06 (Журнал «Новый мир») - страница 121

дробим кирпич, камни подклета.

Выходим на крышу храма давно безглавого,

сдираем ветхое железо, как профессиональные кровельщики. Но и здесь не находим главного,

нужного нам сокровища.

Видимо, предки не вылазили из нищеты —

выложились до копья на строительство Божьего дома. Мы честим нерачительных прародителей бранью, всем русским знакомой. И шарахаемся от карниза, страшась открывшейся высоты.

Скольких друзей я уже никогда не встречу, мальчишек, моих корешков?

Ветреным днем я стою на берегу речки,

белой от вскипающих, подвижных гребешков.

Вспоминаю: на том вон дубе, желая приобщиться к вечности, мы, огольцы затьмацкие, ножами вырезали свои имена. Подхожу к дереву. Точно рубцы залеченные,

самонадеянные просматриваются письмена.

И вдруг понимаю: это не блажь тщеславия —

бесхитростное стремление скрепить наше товарищество, дружбу…А речная волна все гонит и гонит с неустанным тщанием пенистые барашки, как рубанок — стружку.

Тюрьмы, этапы,

арестантские колодки,

осточертевшая бурда.

Мне говорят:

попробуй из другого колодца,

там хрустальная вода.

Ее несешь к губам и жмуришься —

покачивающееся в ковшике солнце

слепит глаза.

Ни бомжей, ни жуликов,

тебя встречает гостеприимный

вокзал.

Там нет уголовного розыска,

никто не трясет за грудки:

— Козел, колись! —

В палисаднике под окном

благоухают розы,

размеренная, неомраченная жизнь.

Убаюканный, как во время читки

гипнотического текста,

я тянусь к источнику чистому,

пытаюсь слагать светлые,

воодушевляющие песни.

Избегаю вспоминать пересылки,

лагерь.

Подыскиваю краски новые.

Но если терпит бумага,

то не дается слово.

На подъезде к Белокаменной в вагоне общем духотища, дети ревут.

Пассажиры на жизнь треклятую ропщут.

И на чем свет клянут Москву:

— Там и пенсия выше, и зарплата.

Будто мы вкалываем меньше! —

какая-то вымученная до черноты женщина выбросила напоказ ладони, натруженные лопатой. Я и за колючей проволокой встречал

ненависть эту

не только к Москве — к москвичам:

редкий уркач из столичных мог пробиться в «авторитеты». И те же попреки: жрут в три глотки.

Любят, чтоб все на блюдечке им подносили. Видно, надолго совковые льготы

отделили Москву от России.

Я стою у порога, с которого начал;

представления молодости, дерзкие желания — все обернулось безверьем. Я чувствую себя, как после дикой качки,

когда из трюма выводят на берег.

Я ставил на кон свободу против куша неизмеримо меньшего, а чтобы вернуть ее — в бегах рисковал жизнью. Что искал я — единственную женщину?

Будоражащую воображение золотую жилу?

Плыли к другим потрясные крали, драгоценные залежи — я пропадал то в воровских малинах, то в лагерных бараках. Но не испытывал к счастливчикам ни грамма зависти. Значит, не здесь зарыта собака.