Она внезапно оборвала свою речь, отвернулась от Марины и быстрым движением набросила на голову платок.
— Разрешите мне уйти, начальник… Не интересует меня все это…
Несколько секунд Белоненко словно бы раздумывал. Потом расстегнул пуговицы плаща и достал из внутреннего кармана конверт.
— А это вас интересует?
Галина шагнула вперед. Платок соскользнул и упал.
— Что?.. — прошептала она, широко открыв глаза. — Это — мне?
— Вам. От отца. Получите, — он протянул ей конверт.
Она боязливым жестом взяла письмо. Руки ее дрожали.
— Вы меня для этого?.. — тихо спросила она.
Он кивнул головой. Она повернулась и пошла к двери, наступив на упавший свой платок. Дверь скрипнула да так и осталась полуоткрытой.
— …Скажи мне, Маша, что он за человек — капитан Белоненко?
Они сидели на крыльце барака, на верхних ступеньках, — место, ставшее для них излюбленным.
Уже давно прозвучал отбой. В бараках было тихо. Дождь все не переставал, и воздух казался насыщенным влагой и холодом.
Маша искоса взглянула на своего бригадира:
— Что? И тебя забрало за живое? — Она усмехнулась. — Погоди, еще влюбишься по самые уши. Будешь в глаза ему заглядывать да каждое слово ловить на лету. Это я по себе знаю.
— Ты что, с ума сошла?! Что за чушь — влюбиться в Белоненко!
— Я тебе про другое влюбление толкую. В таких по-другому влюбляются… — Маша немного помолчала. — Какой он человек? Настоящий. И больше мне о нем сказать нечего. Тут, знаешь, надо или очень много про него говорить, или только одно слово. Человек — и все тут.
— Ты его четыре года знаешь?
— Четыре года, один месяц и пять дней, — уточнила Маша. — Это я потому такой счет веду, что приехала я к нему на лагпункт с новенькой пятерочкой. Мне только-только преподнесли за одно лагерное дельце… Как я только узнала, что меня к Белоненко направят, — такое начала творить, что, наверное, до сих пор у коменданта того лагпункта лицо дергается, как меня вспомнит.
— Ты не хотела к Белоненко? — удивилась Марина. — Да ведь о нем только хорошее говорят. Он и в самом деле хороший…
— Для меня, бригадир, тогда все хорошее самым плохим казалось. Нарочно я не хотела ничего хорошего видеть… Уж такая была я тогда. Думаешь, до него мне хорошие люди не попадались? Еще сколько! Был у меня следователь по последнему моему делу. Пожилой такой дядечка, все кашлял и за грудь держался. С той войны еще у него — от газов. А глаза у него были знаешь какие? Печальные и куда-то смотрят далеко-далеко, словно он впереди свою смерть чует… — Маша вздохнула. — Говорят, умер он вскорости, этот мой следователь. От большой работы. Уставал. Довели его вот такие, как Маша Соловей… Ну, — она тряхнула головой, словно отгоняя тяжелые воспоминания. — Ну, так он мне много хорошего говорил. И про будущее наше, и про то, что настанет такое время, когда у нас совсем не будет преступности, и что надо мне о своем будущем подумать — учиться петь… Много говорил… Бился, бывало, со мной, бился… Целых десять дней следствие тянул. «У меня, говорит, чутье. Ты, говорит, финтишь здесь. Почему правду не рассказываешь? Кому зла желаешь, кроме как себе?» А дело это и правда — липа чистой воды. Я, можно сказать, сама в петлю полезла, чужую вину на себя взяла. Обязательно мне надо было в тюрьму попасть, бригадир, — вздохнула Маша. — Если не в тюрьму — так в Москву-реку головой. Хотела я сразу все кончить, да только или тьмы этой холодной испугалась, или думала, что все равно не потону… Плавала я хорошо. Ну, об этом сейчас не к чему.