Спектакль все никак не кончался; эта медлительность меня угнетала. Мне становилось все труднее дышать.
— Извини, я плохо себя чувствую, — пробормотала я. Не знаю, услышал ли меня Клод, но мне было уже все равно. Я поднялась и вышла.
Прошло несколько дней, в течение которых мы оба не делали попыток связаться друг с другом; я думала, он все понял. Но, спустя еще неделю, он позвонил и спросил, как я себя чувствую.
— Тебе стало лучше?
Мой предлог уйти он понял буквально. С его точки зрения, нужно было действительно заболеть, чтобы отказаться от такого спектакля. Заодно он извинился, что не проводил меня.
— Это был обычный приступ дурноты, — сказала я. — Скорее всего, из-за атмосферы в театре.
— Надеюсь, не сам театр «Ноо» вызвал у тебя дурноту?
— Боюсь, что да.
На другом конце провода установилось молчание, заполненное почти ощутимой горечью.
— Мне очень жаль, что это сокровище твоей страны так на тебя подействовало, — наконец сказал Клод.
Но разве он сам не презирал сокровища своей собственной страны? Клод не любил вино, не смотрел французские фильмы, не интересовался ни кинетическим искусством, ни новым реализмом.
— Может быть, когда-нибудь мне захочется получше узнать театр «Ноо», — ответила я. — Правда, сейчас у меня нет ни желания, ни терпения выносить его медлительность. Что меня действительно интересует — так это культура людей, живущих здесь. Мне остается лишь несколько месяцев на ее изучение, и я не хочу терять времени.
Клод больше никогда не приглашал меня в японские рестораны.
Позже я узнала от одного из моих соотечественников, что Клод нашел себе новую японскую девушку, которая знала по-французски не больше двух десятков слов и была похожа на хорошенькую японочку из «Семейного гнезда» Трюффо. Должно быть, он был счастлив.
В университете я по-прежнему не проявляла особого интереса к лекциям преподавателей — они были в основном молодыми людьми, немного нелепыми, но в сущности довольно милыми. Порой устраивали дискуссии для студентов, но в этих спорах никогда не ощущалось подлинной интеллектуальной близости.
Мое ощущение изолированности все усиливалось. Я наблюдала за другими студентами издалека. Большинство из них я знала в лицо, но никого по имени. Некоторые приходили на занятия каждый день и всегда сидели на одних и тех же местах; другие появлялись раз в неделю. Большинство одевалось в бесформенные, заношенные вещи, в стиле хиппи, который тогда все еще оставался популярным. Приходя, я здоровалась с теми, к кому успела привыкнуть. Мы обменивались несколькими дежурными фразами, и сразу же начиналась лекция. Это вызывало у меня облегчение: мне было в общем-то нечего им сказать.