Мелодраматический сюжет — дуэль со смертельным исходом, тяжкая семейная тайна, уход героини в монастырь — сближает роман Джеймса с готорновской романтической традицией. Однако она нарушается структурой романа, основу которого составляют не сюжетные перипетии — весьма тривиальные, — а характер главного героя. Внимание автора сосредоточено не на действии, а на действующем лице. В центре — постепенное раскрытие характера, развитие личности героя, оказавшегося в трудных для себя обстоятельствах, с наибольшей полнотой выявивших его внутреннее «я». Таков был с самого начала замысел романа, как о том свидетельствует автор. А вот что писал Джеймс в предисловии к роману «Американец», который много лет спустя вошел в так называемое нью-йоркское издание (1907–1909) сочинений Генри Джеймса:
«Помнится, как, сидя в конке, я поймал себя на том, что с воодушевлением обдумываю возможный сюжет: положение жизнестойкого, но вероломно обманутого и одураченного, жестоко униженного соотечественника в чужой стране, в аристократическом обществе… Что он будет делать в этой трудной ситуации, как защитит свои права или как, упустив такую возможность, будет нести бремя своего унижения? Таков был центральный вопрос…»
Перемещение фокуса, сосредоточение внимания на характере героя меняло, по сути, всю поэтику и стилистику романа, в котором внутренний мир человека освещался теперь более многосторонне и значительно глубже. Разработке такой поэтики и стилистики, в конечном итоге ставшей фактором, определившим развитие психологической прозы XX столетия, Джеймс посвятил весь свой долгий и плодотворный писательский путь. Роман «Американец» можно считать одним из первых шагов на этом его многотрудном пути.
В сияющий майский день 1868 года на большом круглом диване, стоявшем не так еще давно посреди Salon Carré[1] в Луврском музее, расположился на отдых некий джентльмен. Впоследствии этот удобнейший диван, к великому сожалению всех слабых ногами любителей изящных искусств, убрали, но в тот момент джентльмен, о котором мы говорим, спокойно утвердился в самом удобном уголке, откинул голову, с наслаждением вытянул вперед ноги и устремил взгляд на прелестную, парящую на лунном серпе Мадонну Мурильо.[2] Он снял шляпу и небрежно бросил рядом с собой маленький красный путеводитель и театральный бинокль. День выдался теплый, от хождения по залам джентльмену было жарко, и время от времени он довольно устало отирал платком пот со лба. Между тем было совершенно очевидно, что уставать ему не свойственно — высокий, стройный, мускулистый, он вызывал в памяти тех молодых людей, кого принято именовать «здоровяками». Однако занятие, которому он предавался в тот день, было для него непривычным, поэтому после неспешной прогулки по Лувру он чувствовал себя куда более утомленным, чем после иных физических подвигов, какие ему доводилось свершать. Он старался не пропустить ни одной картины, отмеченной звездочкой на испещренных пугающе мелким шрифтом страницах «Бедекера».