— Как о передовике производства, — уточнила сладким медвяным голосом журналистка. — И активном общественнике.
Я выпил с ними за компанию горячего чаю и ушел в комнату, чтобы не мешать беседе. Прилег, слушал, как с одной стороны из кухни бубнят голоса журналистки и Василька, а с другой — мерно выстукивает дождь по стеклам… Меня потянуло в сон. Я свернулся калачиком и заснул.
Разбудил меня грохот. Это обычным манером — плашмя — бросился на свою бедную кровать Василек. Увидев, что я встревоженно дернулся на раскладушке, он повернулся в один момент на спину, закинул руки за голову и, потянувшись всем своим матросским телом, сообщил мне в возбужденно-мечтательном вздохе:
— Видал? Какая женщина! Журналистка, ты понял? И холостая. Обо мне очерк отгрохает.
— Ты, я вижу, не только интервью давал, но и сам брал…
— А то как же! — Василек взбрыкнул ногами в избытке чувств. — По душам поговорили. Я ей и про детство рассказал, и о моих родителях: как однажды с батей по пьянке в стог сена врезались на мотоцикле, и про первую любовь…
— А ты что — на самом деле такой замечательный передовик, что в газету попал? — усомнился я.
— А то как же! — Василек ударил себя кулаком в грудь, и она выдала глухой отголосок. — Я всегда на командном мостике. На мне весь цех держится, ты понял? Так ей секретарь комсомольский сказал!
Я слушал восторженный монолог Василька и тихо улыбался. Какое большое, веселое, еще детское сердце у нашего матросика! Его неуемный оптимизм благотворно действовал на меня, забивал мою неуверенность, мои комплексы мнительности и страха перед будущим…
В середине октября нам дали недельку передохнуть перед началом занятий. Я поехал домой.
Поезд ночью шел со страшной скоростью, вагон мотало на стыках рельс, и я никак не мог заснуть на жесткой полке, белье мне не досталось, и единственное удобство: пиджачок под головой. Невольно жмурился от белых всполохов света, брызгавших в окно с одиноких станций, спрятавшихся в лесу, мрачном и враждебном человеку осенней ночью. Но сейчас у меня было такое состояние души, что в этой бесприютности, беспросветности, безжалостности бесконечной гряды леса, тянущейся по обеим сторонам железной дороги, с манящей неизбежностью проскальзывал зов — и я подумывал о том, что мог бы сейчас спрыгнуть в этот мокрый, иссеченный дождем и вечным одиночеством мрак и навек затеряться среди необъятности безлюдного леса. Сладко и страшно думать о том, что можешь совершить, хотя и сознаешь, что это лишь фантазия, разбуженная пугливой бессонницей. Я сам сознательно провоцировал на подобную игру воображение, потому что иногда жизнь казалась пресной и безопасной. И тогда лица касалось ледяное дыхание: а что такое смерть, можно ли ее выбрать, или она выбирает сама?