Пошла пикировка: Катя за словом в карман не лезла. И в какой-то миг, когда все могло окончиться взрывом, Ламашин все-таки сдержал себя. С достоинством Зевса он… покинул аудиторию. Тут все, не на шутку разгневанные, накинулись на Катю: «Ты зачем на человека бросаешься, что он тебе сделал? Больно умная? Не мешай другим! Нам Ламашин нравится».
Башкирцева с восторженно-бледным лицом поглядывала на всех и молчала.
— Теперь к декану пойдешь объясняться, — заметила наша староста Надежда Пустышева, девушка, не имеющая своего мнения, но зато четко исполнявшая чужие указания. — Сама себе неприятности ищешь, не пойму я тебя…
А во мне шевелилась беспокойная мысль: почему Ламашин сам ушел, а не выгнал вон строптивую наглую студентку?
Пошумели-пошумели да разошлись. Основы этнографии нам в тот день отменили — заболел Заломов, воздушный старичок без возраста, с паутинками на голове вместо волос.
Ветер рябил лужи, сырой воздух пах лекарствами; мы шли с Петром и обсуждали конфликт.
— Дело ясное, что дело темное, — Горин помахивал легким югославским дипломатом. — Что-то Башкирцева имеет против Ламашина, мне кажется, она его даже люто ненавидит.
— Так уж? — усомнился я, поправляя кепку, которую ветер норовил зашвырнуть в лужу.
— А ты повнимательней понаблюдай за ней, когда они сцепляются, — Петр усмехнулся каким-то своим мыслям. — Иной раз Башкирцева почти не владеет собой, хочет его побольнее задеть… А Ламашин, наоборот, сдерживает себя, пикирует с оглядкой, старается особо-то не лезть в бутылку… Мне думается, Башкирцева и Ламашин давно знакомы и вот эти подначки друг друга имеют давнюю историю. Не знаю, может, я ошибаюсь, — заключил никогда не настаивающий твердо на своем мнении осторожный Горин.
— Но, с другой стороны, — сказал я, обходя яму, в которой виднелась часть черной трубы, и таким образом отдаляясь от Горина, — Ламашин явно выпендривается перед девчонками: посмотрите, какой я умный, веселый, свойский, не зануда! А Катя его нарочно задирает… По-своему развенчивает, что ли.
— Может, и так, — легко согласился со мной Петр. — Ну, пока, до завтра.
Дверь мне открыл улыбающийся до ушей Яблонев. Мы соскучились друг по другу, и радость с обеих сторон была искренняя. Алексей рассказал, почему задержался:
— Директор нашей школы, скажу тебе, Антон, мужик исключительный, каких поискать! Воевал, на фронте обе руки потерял, но выучился в педагогическом… Протезы ему руки… то есть культи натирают, так он в школу без них. Но слушаются все его четко! Сами себе отметки ставили. Кто что заслужил. Бывалоча спросит: «Ну, Яблонев, как думаешь, что заслужил?» Выдавливаешь из себя: «Двойку, Петр Иванович». — «Совершенно справедливо оцениваешь свой ответ, хвалю. Поставь в журнал и дневник». Ну и выводишь собственной рукой две двойки: одну в классный журнал, другую в собственный дневник. И чтобы кто его обманул — ни-ни. Ни разу такого не было. А почему? Справедливый. Пацан из младшего класса подбежит: «Петр Иваныч, Колюня Верку за косу дергает. Я ему всыплю маненько?» — «Всыпь. Я разрешаю». Понял? Ну а в этом году у него несчастье произошло: дом сгорел. Ничего вынести не успели, он старуху-мать каким-то чудом выволок (загорелось ночью). Вот всем селом и строили ему… Конечно, и без меня могли бы спокойно обойтись, но, сам понимаешь, не мог я в стороне остаться. Петр Иваныч обрадовался, говорит: «Я знал, Леша, что в жизни ты пойдешь верным путем, не собьешься…» Я даже обнял его, не выдержал. Пусть до ста лет живет, нам такие мужики нужны, на них земля русская держится, верно я говорю?