Я слушал Алексея уже в сладкой полудремоте. Что ж, молодец, Яблонев, так и надо, ты всегда знаешь, что делаешь, и в твоем отношении к миру есть незыблемая твердая основа, которую ничем не сокрушить. Я же связан с окружающим тысячами непрочных ниточек, одна порвется — я уже в панике. Хорошо, что Яблонев вселяет в меня уверенность, «подсыпает» мне веры и оптимизма в людей, в будущее, в самого себя.
Последние дни октября ощетинились дождями. Ничего приятного не было в утреннем пробуждении, когда взгляд невольно останавливался на окне, — студенистый кусок неба застрял в нем; неравномерно простукивали железное сердце подоконника капли, срывающиеся откуда-то сверху. Но погода лишь одного меня вгоняла в меланхолическое настроение, Яблонев не обращал на нее особого внимания. Фыркая, как лошадь, и разбрызгивая воду по всей ванной, он подставлял спину под кран, бьющий фонтаном холода, а потом, растираясь жестким ворсистым полотенцем, подшучивал над моей хилостью, над тем, как я, боясь застудить горло, умываюсь тепловатой водой:
— Ты скоро и холодильник будешь в шапке и пальто открывать! Надо же приучать себя к холоду, а то так и будешь все время киснуть…
Я пытался отбиваться:
— Так горло у меня слабое. Чуть что — и готово, ангина.
— Подумаешь, горло! Надо и его закалять. Полоскать холодной водой, постепенно снижая температуру. Никакое горло беспокоить не будет.
— Да пытался. Раз чуть воспаление легких не получил.
— Значит, не так, как надо, делал. Все надо с умом. Давай научу.
— В следующий раз.
— Опять увиливаешь?
— Да ничего подобного, просто времени уже нет, надо бежать.
Мы быстрым шагом спускались (Алексей оттаскивал с трудом меня от лифта) вниз, вскакивали в битком набитый автобус, потом под моросящим назойливым дождем бежали к университету.
Последние дни я постоянно ощущал в себе тоскливую заторможенность, неприятное чувство покинутости. В школе я был мечтателем, любовь к Прекрасной Даме была отдушиной, где я глотал порцию свежего кислорода, чтобы превозмочь серость будней; всполохи романтических надежд оживляли мое сердце. Сейчас эта мечтательность, задушенная хмурой осенью в чужом городе, и не думала оживать, приходить ко мне на помощь, потому что образ Прекрасной Дамы, сотканной из воздуха, вдруг наполнился кровью, дыханием человеческой плоти…
Но я чувствовал, что заплутался. Летящей походкой мелькала Башкирцева мимо меня, я видел всплеск солнечной волны ее волос где-то вдалеке от себя — и мир разбивался, в мелких осколках нерастраченной любви лежал у моих ног. Я ощущал пронзительно и сладко, как стучит мое сердце, разбуженное и потревоженное, снова мечтающее взлететь и сгореть в светлом пламени поклонения. Оно устраивало бунт, и я иногда с удивлением обнаруживал себя резво шагающим к Башкирцевой… Сердце и разум сошлись в рукопашной, мне оставалось только сдаться на милость победителю — но уже сейчас моя душа тлела и скручивалась, как легкая береста, уничтожаемая огнем.