Еда даже в Москве стала понемногу исчезать. Ввели карточки. Страшнейшие очереди давились в пустых магазинах за порцией в триста грамм масла или сероватых сосисок. Виктория ходила за покупками вместе с Лидией Григорьевной Асташовой. По-прежнему ее не одобряла, но ходить в одиночку стало совсем тяжело. Две старухи, поддерживая друг друга, добывали пропитание, а потом, все так же поддерживая друг друга, поднимались на верхний этаж нелепого здания, выстроенного каким-то недотепистым доморощенным конструктивистом еще в начале 30-х.
Они брали с собой старые газеты, подстилали и садились передохнуть на верхней ступеньке каждого лестничного марша. Виктории хоть внук помогал, если не был на съемках, а бедную Асташову сын совсем забросил. Внучку они с женой при первой же возможности отправили в Америку. У нее, видите ли, проявились способности к теннису. «Как будто теннисом дома нельзя заниматься!» – по привычке негодовала Виктория, но, будучи честна с собой, признавала, что в рушащейся стране не то что теннисом, вообще ничем заниматься невозможно.
Она наблюдала за крушением страны с молчаливым ужасом. В душе роптала на бога, в которого давно, а может, никогда, не верила. Зачем он оставил ее на этой земле, зачем дал ей увидеть такое? Кто же еще мог это сделать, как не бог? Заставить ее пережить свою страну, пережить крушение партии, в которой она состояла больше семидесяти лет? Потерять все, что было дорого?
Володя боялся за нее, уговаривал лечь в больницу, но Виктория отказывалась. Она смертельно боялась больниц, это во-первых. А во-вторых… Зачем продлевать такую жизнь?
Она по-прежнему много курила, хотя любимые папиросы «Казбек» куда-то пропали в одночасье. Сигареты с фильтром? Неописуемая гадость. Превращают настоящее честное курение в какое-то извращенное жеманное баловство. Володя где-то доставал ей кубинские горлодерки без фильтра с издевательским названием «Extra suaves»[13]. Зато от Фиделя, с острова Свободы, где до сих пор социализм.
Еще одним светлым пятном в ее жизни стала правнучка. С женой Володя крупно ошибся, а вот с дочкой ему повезло. Полинка птичкой взлетала на четвертый этаж, равный шестому в панельном доме, с возгласом «Привет, пра!» чмокала сморщенную пергаментную щеку и бралась за уборку, а потом готовила на кухне что-нибудь вкусненькое. Не какие-нибудь там разносолы, а что-то немудрящее, например сырники. И они с прабабушкой садились пить чай. Так хорошо! Словно и нет за окном всего этого безобразия, нищеты, разрухи, новых русских.
– Давай, пра, я тебя подстригу?