— Добрый вечер.
Она не отвечает на приветствие. Жестко спрашивает: — Вам кого?
— Вы Атена Пашкану? — Я.
Со всей деликатностью, на какую способен, протягиваю ей свое удостоверение.
— Майор Аугустин Бребенел из следственного отдела милиции. По делу о вашем брате.
Она мельком смотрит на мой документ и, отступив в сторону, кивком приглашает меня войти. Пройдя коридор, из которого лестница ведет на второй этаж, оказываюсь в не слишком обширном помещении с тремя дверьми. Помещение, похоже, служит и гостиной, и столовой: большой стол с четырьмя стульями темного дерева, строгий книжный шкаф, агрегат с магнитофоном, приемником и телевизором, круглый столик и два кожаных кресла. Никакой мещанской кичливости, ощущение уюта и удобства. Несколько ценных вещей: старинный канделябр с семью рожками, китайская ваза, натюрморт Лукиана, пара полинезийских или африканских масок.
Мне предлагается сесть в кресло, и, поскольку моя хозяйка тут же закуривает, я осмеливаюсь последовать ее примеру. Я делаю над собой усилие и говорю:
Позвольте мне разделить с вами горе постигшей вас утраты, и в той мере, в какой сочувствие незнакомого человека…
Она прерывает меня голосом, будто вынутым из холодильника ни намека на слезы:
Благодарю вас.
Судорожно глотаю — раз, два, три. Вы ездили за телом в Констанцу?
Нет, этим будет заниматься завтра Художественный фонд. Похороны в понедельник.
— Понимаю, как вам тяжело, и еще раз прошу принять мои самые искренние…
— Если вы не против, перейдем к делу. Это как раз то, чего я желаю.
— Я попрошу вас ответить на несколько вопросов, крайне необходимых для выяснения обстоятельств, при которых был убит ваш брат. Я веду следствие, как бы вам объяснить, официальное только наполовину. Не исключено, что вас еще раз побеспокоят мои коллеги. Если вы не хотите отвечать два раза и, возможно, на одни и те же вопросы, ваше право мне отказать.
Она пожимает плечами.
— Раз уж вы все равно пришли…
— Превосходно. В таком случае, чтобы не терять времени, не пригласить ли нам для беседы и вашу матушку?
— Сожалею, но она себя неважно чувствует. Я бы предпочла ее не трогать.
Это звучит категорично. Делать нечего.
— Впрочем, — добавляет она, — от мамы вы не узнаете больше, чем от меня. Она почти двадцать лет не выходит из дому, со дня смерти моего мужа. Она была привязана к Тудору больше, чем ко мне и Дану, и, когда он умер — погиб в крушении, — тяжело заболела. Что-то вроде нервного паралича. Подвижность к ней потом вернулась, но выходить она перестала. Она практически ничего не знала: что там Дан, с кем он. А вы, как я подозреваю, именно об этом хотите нас спросить. Или нет?