Впереди была маленькая дверь.
Вдруг мне стало страшно.
Руки и ноги налились свинцом.
Я как будто хотел уйти, а сам вошел в маленькую дверь и очутился в снежно-белой комнате.
На стене, присосавшись к ней щупальцами, сидела гигантская бабочка. Ее желто-фиолетово-синее тело замерло. Четыре крыла слегка трепетали. Глаза ее вперились в белую стену. Бабочка тихонько пела.
В углу комнаты стоял грубо сколоченный низкий стол, рядом стул. На столе длинный предмет, накрытый простыней.
Я сел.
Протянул руку и приподнял простыню.
Под ней с закрытыми глазами лежал мой брат Эдис.
Он был мертв.
Я не плакал, но слезы катились по щекам.
Я накрыл тело Эдиса простыней, как было, когда я вошел.
Встал и направился к выходу.
В свете гигантского лунного диска по аллее из сине-фиолетовых цветов порхали сонмы людей в белом. Только нельзя было разглядеть их лица — то ли было в них какое-то выражение, то ли отсутствовало — не понять. Все они казались одинаковыми.
Побрел в парк.
Тишина… Шорох листьев… Пустые постаменты… Тусклое солнце висит на корявых сучьях… Осень умирает…
Полуразвалившаяся обомшелая скамья. Смахнул листья и присел на краешек.
— Да перестань же ты читать, — нетерпеливо сказал я.
— Сейчас. Еще полстранички до конца главы.
(Что ни день, то длинные больничные коридоры, неживой электрический свет, одна и та же палата, одни и те же серые удрученные лица.)
Он закрыл книжку и положил рядом с собой. Осторожно поглядел на меня. С его лица и шеи еще не совсем сошел летний золотистый загар.
— А ты… — начал я.
— Не спрашивай, Иво, — улыбнулся он. — Какой большой ты уже вырос.
— Когда врачи тебя выпишут, мама с папой ждут не дождутся. И я тоже.
(Есть реки, спящие в туманах ранних утр, и зелень рощ, и берег Гауи, и нежность капель дождевых весною, стакан вина, пьянящего вдвойне. И музыка, и милые мне лица. В кафе прекрасный вечер, снег, чьи хлопья крупные ложатся за окном, когда шумливая толпа людская катит неспешно через мост…)
— Да, скоро надо будет собираться домой.
— А как ты себя чувствуешь?
— Лучше, братишка, лучше. — Он опять улыбнулся и погладил меня по голове.
(Белая операционная, белые люди, белый брат. Лишь цилиндр для газированной воды наполнен красным сиропом, уровень которого постепенно убывает.)
— Эдис, пошли домой, — прошептал я онемелыми губами.
— Пойдем, пойдем, — отозвался он.
— Но что же ты не встаешь?
— Разве ты не видишь? Я уже иду, иду рядом с тобой?
— Эд! — закричал я. — Ты живой или ты умер? Разве ты меня не видишь? Быть может, не слышишь? Быть может, не чувствуешь мою руку?
И он легонько хлопнул меня по плечу, и я погладил его руку.