Бравый офицер с наслаждением втянул в себя насыщенный дождевой влагой и запахом листвы ароматный воздух. В последний раз он стоял на пороге старой церквушки двадцать лет назад, когда завершалась похоронная служба за упокой Патрика Шепарда.
Так же, как и сейчас, на передней скамье сидела юная Бетси. Слезы затуманили ее ярко-голубые глаза ирландки. Изящная тонкая фигура прижалась к дяде Майку, словно ища опоры. Джон сидел на противоположной стороне с сухими невидящими глазами, будто запорошенными песком, его горло перехватило от снедавшего чувства непоправимой вины.
Он помнил все до мельчайших подробностей: как пристально следил за каждым ее движением, не находя слов для переполнявшего его истерзанное сердце раскаяния. Но Бетси за все время долгого отпевания ни разу не взглянула на него. Затем друзья Патрика подходили к ней с выражением глубокого соболезнования, делая вид, что не замечают Джона. А он стоял рядом окаменевший, с горящим от стыда лицом. Джон не уходил; он был не в силах оставить Бетси наедине с ее неутешным горем.
Никто из друзей и товарищей Патрика не удивился этому, но все знали страшную правду: из-за беспечности Джона не стало прекрасного человека.
Через два дня после похорон Джон уехал из Грэнтли, дав клятву сам себе и тем, кто отважился его выслушать, что не вернется сюда никогда. В течение двадцати долгих лет он пытался забыть о существовании города его юности, любви и страданий.
Но память бережно хранила то, что Джон безуспешно пытался забыть: он знал старые улочки Грэнтли не хуже, чем линии Сан-Франциско, где служил в пожарной части последние пятнадцать лет. А может, и лучше, подумал он. Джон медленно побрел по Хай-стрит под проливным дождем к машине, которую сегодня утром взял напрокат в аэропорту Юджина.
Мать Джона была похоронена на старом заброшенном кладбище; оно прилегало к другой скромной небольшой городской церкви. Выглядела церковь еще более сиротливо и отчужденно, чем в те времена, когда отец Джона служил в ней пастором.
Рядом стоял, как и прежде, дом проповедника местной церкви, где родился Джон, с небольшим палисадником, выходившим на берег реки. Офицер сразу заметил, что ветвистое дерево, на которое он взбирался, воображая себя Тарзаном, срубили. Исчез и старый дровяной сарай, где он подолгу просиживал в наказание за проказы и детские невинные шалости.
У Джона сжалось сердце при воспоминании о воскресных службах своего детства. Чисто вымытый, в накрахмаленной рубахе, он часами покорно сидел на холодной жесткой скамье у кафедры, боясь вызвать отцовский гнев. До сих пор в ушах звучит скрипучий отцовский голос, предрекающий, что не будет прощения неправедным. В представлении строгого Тернера Стэнли ни у кого из ребят не было столько смертных грехов, сколько у его сына. Старик был самонадеянным, лишенным малейшего чувства юмора ханжой; но в данном случае он оказался прав, подумал в порыве самобичевания Джон, подходя к своей машине.