Они вышли наружу. Над самыми соснами висела полная луна. В небе было столько звезд, сколько Куинн не видел никогда в жизни, и, пока он стоял и смотрел, появились еще.
— Можно подумать, что вы в первый раз видите небо, — сказала Сестра Благодать с ноткой нетерпения в голосе.
— Пожалуй, так оно и есть.
— Но небо каждую ночь такое.
— Я бы не сказал.
Сестра Благодать взглянула на него с беспокойством.
— А вдруг на вас снисходит откровение свыше?
— Я восхищаюсь вселенной, — сказал Куинн, — но если вам хочется наклеить на это свой ярлык, то давайте.
— Вы меня не поняли, мистер Куинн. Я вовсе не хочу, чтобы сейчас на вас снисходило откровение свыше.
— Почему?
— Это было бы некстати. Я хочу вас кое о чем попросить, а в такой момент это было бы бестактно.
— Не волнуйтесь, Сестра. И скажите, о чем это вы хотите меня попросить.
— Потом, когда поедите.
В столовой никого не было. Кресло-качалка Брата Голос и птичья клетка перекочевали, видимо, вслед за хозяином в Башню. На столе возле печи стоял прибор.
Куинн сел, и Сестра Благодать положила на одну тарелку баранье жаркое, а на другую толсто нарезанные куски хлеба. Как и днем, она следила за трапезой Куинна с материнским интересом.
— Цвет лица у вас плоховатый, — сказала она после недолгого молчания, — но едите вы с аппетитом и на вид довольно здоровы. Я хочу сказать, что, если бы вы были слабым, я бы вас, конечно, не стала ни о чем просить.
— Внешность обманчива, Сестра, я очень слабый. У меня больная печень, увеличенная селезенка, плохое кровообращение…
— Чепуха!
— Тогда говорите.
— Я хочу, чтобы вы кое-кого разыскали. Не самого человека, а просто узнали бы, что с ним. Понимаете?
— Не совсем.
— Прежде чем рассказывать дальше, я хочу предупредить, что заплачу. У меня есть деньги. Здесь об этом не знают. Мы отрекаемся от всего, что имеем, когда становимся Братьями и Сестрами. Наши деньги и даже одежда, в которой мы сюда приходим, поступают в общий фонд.
— Но вы кое-что отложили на черный день?
— Ничего подобного, — резко ответила она. — Мой сын — он живет в Чикаго — присылает мне на каждое Рождество двадцатидолларовую бумажку. Я обещала ему, что буду оставлять деньги себе, а не отдавать Учителю. Сын не одобряет всего этого, — она неопределенно повела рукой, — он не верит, что человек может быть счастлив служением Господу и Истинно Верующим. Он считает, что я повредилась в уме после смерти мужа, и, возможно, так оно и есть. Но я нашла тут новый дом. Здесь мое место, и я отсюда никогда не уйду. Я здесь нужна. У Брата Голос плеврит, у Учителя слабый желудок, у Матери Пуресы — это жена Учителя, очень старенькая, — голова не в порядке.