— А на время смерти Аниты Эльбер у него есть алиби?
— Говорит, был дома. Но нет ни одного свидетеля.
Эти слова были встречены зловещим молчанием. Лейтенант Вуазен постарался побыстрее нарушить тишину:
— А что он сказал по поводу Аниты Эльбер?
— Уверяет, что лично не был с ней знаком, поскольку они работали в разных концах «Мюзеума».
— А как он объясняет записку: «О. приехал в „Мюзеум“»?
— Никак. Понятия не имеет, почему именно она решила предупредить его о неожиданном и волнующем событии.
— Да, странно со стороны человека, которого он толком не знал. Кстати, что ты думаешь об этом американце?
— О Питере Осмонде? Годовски говорит, что он очень большой ученый.
— А ты что скажешь? — продолжил Вуазен свойственным ему шутливым тоном.
— Я просто констатирую, что странные события совпадают с его появлением в Париже, — ответил лейтенант Коммерсон, соблюдая строгий нейтралитет.
— Мы думаем одинаково, — заключил его собеседник тоном не столько озабоченным, сколько бесстрастным.
Алекс уже вешал свой синий комбинезон в шкафчик, как вдруг обратил внимание на странное возбуждение, которое охватило животных. Он прислушался: ничего особенного, сказал он себе, беря вещи и закрывая за собой дверь. Просто приближается гроза. Животные обладают такими способностями, о которых человек даже не подозревает, или, если быть более точным, больше не подозревает (но этот простой нюанс нас вверг бы в нескончаемые дискуссии).
Тоже очень возбужденный, отец Маньяни ходил взад и вперед по просторному кабинету директора «Мюзеума». Некоторые детали волновали священника, и он принялся внимательно разглядывать их: непромокаемый плащ Мишеля Делма висел на вешалке, его ручка лежала на великолепном столе в стиле Людовика XV, а угол обюссонского[44] ковра был отвернут, что никак не гармонировало с абсолютным порядком в кабинете.
Потом отец Маньяни стал оглядывать полки, где покоилось множество образцов окаменелостей, минералов и камней. Некоторые были необыкновенно красивы. Особенно он отметил куски кварца, величиной с кулак, которые в свете огромной люстры с подвесками блестели тысячью огоньков. Он остановился перед камином, над которым был портрет Жоржа Луи Леклерка, графа де Бюффона[45] — джентльмена в седом парике и красном рединготе, явно преисполненного чувства собственного достоинства и сознания величия своей миссии. Внезапно одна деталь привлекла внимание священника: два стеклянных сосуда стояли на каминной полке прямо под колпаком. Два сосуда, абсолютно чуждые этому миру геологии. В одном из них плавал утробный плод гориллы, застывший на пятом месяце развития. Во втором — утробный плод человека в той же стадии развития. Осмотрев их некоторое время, отец Маньяни вынужден был признать, что между ними практически нет никакого различия.