Несмотря на то, что импресарио удалось уже множество переездов, каждый новый был для него мучителен, потому что переезды, не принимая во внимание других вещей, разрушали нервы акробата на трапеции.
И вот так ехали они однажды, акробат на трапеции лежал в багажной сетке и подрёмывал, а импресарио читал книгу, расположившись в уголке у окна, и вдруг акробат на трапеции тихо обратился к импресарио. Тот сию же минуту оказался в его распоряжении. Акробат сказал, прикусывая губы, что теперь он должен иметь для своих упражнений не одну, как ранее, а две трапеции, одну напротив другой. Импресарио тотчас согласился. Акробат, будто желая подчеркнуть, что согласие импресарио не имеет значения, как не имел бы значения и его отказ, добавил, что теперь никогда и ни при каких обстоятельствах не согласится упражняться на одной трапеции. При мысли, что это когда-нибудь может произойти, его, казалось, начинала бить дрожь. Импресарио, робко приглядываясь, снова изъявил своё полное согласие: две трапеции лучше, чем одна, и это нововведение выгодно и в других отношениях, оно сделает представление более разнообразным. И тут акробат вдруг заплакал. Глубоко взволнованный, импресарио вскочил с места и спросил, что произошло, и, не получив ответа, встал на скамью, приласкал его, прижал его лицо к своему собственному, которое теперь тоже облили слёзы акробата. И только после долгих расспросов и уговоров акробат на трапеции произнёс, всхлипывая: "Одна-единственная палка в руках -- как же мне жить!" Теперь импресарио стало немного проще утешать акробата; он пообещал с ближайшей станции отправить телеграмму по поводу второй трапеции на место гастролей; он укорял себя в том, что из-за него акробат на трапеции вынужден был так долго работать на одной трапеции, и благодарил его, и хвалил за то, что он, наконец, указал ему на эту ошибку. Так импресарио удалось понемногу успокоить акробата, и он смог вернуться назад, в свой уголок. Однако, сам он не был спокоен, в большой тревоге наблюдал он поверх книжки за акробатом. Однажды начавшие мучить его мысли -- возможно ли, что они когда-либо совсем оставят его? Или станут лишь нарастать? А вдруг они опасны для жизни? И, действительно, импресарио как будто разглядел, как посреди, казалось, спокойного сна, пришедшего на смену слезам, первые морщины начали проступать на гладком детском лбу акробата на трапеции.