— Вы ведь пишете о любви? — сказал Линде мужчина, которого нельзя было назвать голубым, словно она внезапно стала для него видимой; и ей польстило, что кто-то знает ее работы.
— Да, — ответила она, не смущаясь своего утвердительного ответа. — Я считаю, что это главная драма нашей жизни. — И тут же постаралась смягчить свое самоуверенное заявление. — То есть для большинства из нас.
— Разве не смерть? — спросил Сизек, как любой пьяный склонный поспорить.
— Полагаю, это часть всей истории. Всякая любовь обречена, если посмотреть на нее с точки зрения смерти.
— Если я вас правильно понимаю, вы не верите в то, что любовь переживает смерть, — обратился к ней австралиец.
И она действительно теперь больше не верила. После Винсента.
— Почему же главная? — удивился третий мужчина, у которого все-таки оказалось имя: Уильям Уингейт.
— В ней заключены все возможности театрального действия. Страсть, ревность, предательство, риск. И эта тема почти универсальна. Любовь — это нечто необычное, что происходит с обычными людьми.
— Однако писать о любви не модно, не так ли? — Это были слова Сизека, произнесенные небрежным тоном.
— Немодно. Но, как подсказывает мой опыт, мода часто далека от совершенства.
— Да-да, конечно, — быстро согласился Сизек, не желая выглядеть несовершенным.
Почувствовав внезапный приступ голода, Линда решила закончить разговор. Она не ела по-настоящему (если не считать маленькой трапециевидной коробочки начо) с самого завтрака в номере отеля в городе, который находился в семистах милях отсюда. Линда спросила у мужчин, не хотят ли они чего-нибудь из буфета, она как раз собирается сходить за крекером, она голодна, с завтрака ничего не ела. Нет-нет, мужчины есть не хотят, но она, конечно же, должна пойти. Сальса[3] очень неплохая, сказали они, а они в любом случае в ближайший час есть ничего не будут. И, кстати, кто-нибудь знает этот ресторан? Отходя от них, она подумала, что всего какой-нибудь год назад, ну, может быть, два, один из мужчин откололся бы от компании и последовал за ней в буфет, рассматривая это как свой шанс. Вот она, ирония возраста, подумала Линда. Когда внимание окружало ее со всех сторон, она его игнорировала.
Небольшая чаша разноцветной еды наводила на вопросы: зеленое — это, должно быть, гуакамоле[4], красное — несомненно, «очень неплохая сальса», а вот это розовое — возможно, крабовый или креветочный соус. Ее привлекло нечто серовато-бежевое — при других обстоятельствах цвет не самый подходящий для еды. Она потянулась за маленькой бумажной тарелочкой — организаторы не предусмотрели солидных аппетитов — и услышала, прежде чем осознала это, как голоса незаметно стихли, словно кто-то убавил звук. Она уловила, как в углу кто-то прошептал имя. «Этого не может быть», — подумала она в тот самый момент, когда поняла, что может. Она обернулась, чтобы увидеть причину столь благоговейного безмолвия.