— Все получилось из-за этой Кристины… Иди-ка ты отсюда, Хейки…
Но Хейки перестает кусать ногти и обрывает меня:
— Сам иди в зад! До сих пор вместе были и дальше будем.
Именно так он сказал и запил свои слова маленьким глотком самогона.
— Ну что… разбудить его, как ты думаешь? — спрашиваю я после небольшой паузы.
— Только не с такой похоронной мордой! Он догадается.
Пожалуй, у меня и в самом деле грустный вид. Во время богослужения, сидя за органом, я еще был «хват». Хейки сам так сказал, правда, с легкой насмешкой. Дело в том, что я подсвистывал, когда органист играл «Надежный город и приют». Прямо у меня под носом находились маленькие четырехугольные деревянные трубки, те, что звучат как кларнет.
Я разобрался в последовательности их звучания, прикрыл одну прорезь в боковой стенке и каждый раз, когда наступал черед — мотив я знаю, — подсвистывал точно в том же тоне. Тогда-то Хейки ухмыльнулся и тихо заметил, что я хват…
Нет, сейчас я совсем не хват. Теперь пришла пора самому Хейки быть хватом.
Мы стоим в нерешительности посреди церкви, как вдруг доносится звук, от которого падает сердце.
— Все-таки нам надо было… — едва слышно говорит Хейки и не доканчивает. Я знаю, что он подразумевает: связать Йоханнеса.
Динь-бом-динь-бом… Динь-бом-динь-бом…
Такой колокольчик в нашем поселке только у большой пожарной машины, попавшей в Тондилепа в незапамятные времена, шикарной красной машины с деревянными спицами в колесах.
Динь-бом-динь-бом…
Сигнал тревоги, конечно, подает Вескимейстер, сам начальник пожарной дружины, мужчина с пышными усами. Сейчас машина, наверное, возле лавки, скоро будет здесь — вот проезжает, трезвоня, мимо церкви… Этот колокольчик знает в поселке каждый, что же говорить о Йоханнесе, который сам состоит в дружине!..
— Вы должны были все-таки связать Йоханнеса! — говорит мне Инга две недели спустя.
Мы сидим на лавочке возле спортивной площадки в нашем поселке. Из пекарни тянет сладким хлебным духом. Где-то играет гармошка.
Инга говорит тихо, и взгляд ее блуждает по сторонам, но когда она глядит на меня в упор, ее глаза обвиняют. Это такое обвинение, от которого никак не защититься, — взгляд Инги обвиняет меня в том, что я сижу здесь на лавочке — я, а не Хейки.
Вина моя в том, что я жив, а мой друг погиб. Если бы погиб я, Инга принесла бы на мою могилу цветы и поплакала бы. Она моя одноклассница и хорошая девушка. Инга не винит меня в том, что я убил Курта: я любил Кристину, и это Инга понимает. Кроме того, Курт — немец. Для нее это более веский аргумент, чем для меня. Обвинение Инги несправедливо, но оправдаться невозможно.