Мой отпрыск вдруг совестливо примолк, потом бросил на меня взгляд украдкой.
— Тебе смешно, мамочка?
Я прижала пальцы к губам, тщетно пытаясь скрыть улыбку.
— Простите, я сейчас вспомнила… свое детство. — Я покосилась на папеньку.
— Сумасшедшая была девчонка, — кивнул он.
— Я так любила носиться по лугам и холмам! Раскинуть руки вширь и представлять себя ястребом, парящим высоко в облаках, легкокрылым и свободным… — Я проницательно поглядела на Леонардо. — Вот где свобода, я права?
Потрясенный, он только кивнул. В его глазах блестели слезы. Вдруг мы оба заметили, что папенька безучастно смотрит в тарелку.
— Ни аптеки, ни огорода, ни клиентов, — вымолвил он с безразличием, какого за ним во всю жизнь не водилось. — Совсем еще недавно я путешествовал на верблюде по Великому шелковому пути… А теперь немощь вцепилась в меня, будто когтями, и не отпускает.
— А ты стряхни ее, папенька, и дело с концом! — посоветовала я. — Над Флоренцией уже брезжит рассвет нового дня. Нельзя оправдываться старостью!
Он с усилием подобрался и выпрямился на стуле.
— За Пико, за Лоренцо, за Флоренцию, — поднял тост Леонардо. — И за возвращение Разума!
Мы сдвинули бокалы пирамидой в знак триумфа и выпили вино в благоговейном молчании. Мне не верилось, что долгожданный день и впрямь настал, но он обернулся явью, а мы, сидящие вместе за столом, посодействовали его приходу.
У меня перехватывало горло от сладковатого, тошнотворного запаха обугленной человеческой плоти, и все же я не могла отвести взор от помоста, воздвигнутого посреди площади Синьории. На нем догорали на костре двое осужденных. Их обугленные фигуры уже невозможно было узнать, разве что по тлеющим кое-где клочкам плотной коричневой материи. Я, как могла, крепилась, держась за папеньку и Леонардо, и от всей души надеялась, что эти несчастные перед сожжением обрели быструю смерть через удушение.
Среди множества зевак на площади я заметила тех — судя по всему, из числа «Бешеных псов», — кому доставляло удовольствие смотреть на казнь, но большинство горожан взирали на нее угрюмо и не без робости.
Вдруг со стороны Синьории толпа зашевелилась, и оттуда показались отцы города в длинных глухих одеяниях. За ними следовали двое стражников, влекшие под руки человека в грубой бурой рясе доминиканского ордена. Они потащили его туда, где были сложены плотной кучей облитые смолой бревна и сучья для второго, большего по величине костра.
Обреченный, чьи волосы слиплись от крови и пота, а лицо распухло и полиловело от кровоподтеков, тем не менее сохранил черты прежнего облика. От пыток, продолжавшихся не одну неделю, Савонарола не лишился рассудка, но стал будто бескостным — его руки висели плетьми, а голые ступни безвольно волочились по булыжникам площади.