В памятный день
отогнания Тамерлана перелома на фронтах не произошло. Не видел рядовой Савва,
как стоял по ночам Верховный Главнокомандующий перед образом Стражницы всех
фронтов, и результатом этого стояния было решение накапливать силы. И они
накапливались грандиозными, небывалыми темпами. Не знал рядовой Савва никаких
стратегических данных, что число аэропланов утроилось, число тяжёлых орудий
учетверилось, пулемётов – ушестерилось...
Это был последний вклад
Царя в дело победы. Всё это оказалось ненужным. Бессмысленна взрывчатка,
которой стало в 40 раз больше, если оказался ненужным Царь, если Святой Руси
подданные перестали ими быть. Сколько ни накопи взрывчатки Империя, если она
перестала быть Святой Русью, она обречена. Бывшие подданные растащат
взрывчатку, чтобы подорвать себя вместе с Империей, и осколки её станут ужасом
вселенной. Это рядовой Савва всегда чувствовал, хотя не мог выразить словами,
да и не собирался выражать. Он был уверен, что и все должны так чувствовать.
Уверенность эта была сокрушена, когда ужас катастрофы гулял уже осколками и
дымом по взорванным просторам бывшей Святой Руси.
Страшная душевная боль от
громового удара-известия отступила. Ничто на лице её не выдавало того, что она
пережила. Генерал Корнилов, явившийся объявить Александре Фёдоровне об их
аресте, говорил потом всем, что она, как всегда, была холодна и надменна. Он,
правда, помалкивал про главное, что сквозило в её взгляде: презрение и даже
гадливость к нему. Как она ни боролась с собой, не смогла совладать с глазами
своими, хотя больше всего её голова была занята вдруг свалившейся болезнью
старших дочерей: полубеспамятство и температура на грани жизни и смерти.
Особенно плохо было любимице, Татьяне. Мать стояла над ней, и будто от печки
обдавало жаром от болящей. Но глаза были открыты, дочка даже пыталась
улыбнуться. Но когда вгляделась в мать, улыбка её прошла:
– Что-нибудь случилось,
мама?
Она знала душевную силу
дочери и потому сказала ей всё.
– И что теперь с нами? –
спросила дочь после долгой паузы.
– На всё воля Божия,
пока мы только арестованы.
– А где папа?
– Он будет сегодня.
– А как?.. Почему?.. –
Дочь приподнялась на локтях.
– Все предали.
– А волынцы, мой полк?
– Они предали первыми.
– А наш госпиталь?
– Он больше не наш.
Опустилась голова
больной на подушку. Она закрыла глаза и прошептала:
– Да, на всё воля Божия.
5 марта 1917 года
рядовой Савва стоял в Троицком Соборе Могилёва, штабном храме Ставки. Шла
литургия, последняя литургия, когда отрёкшийся Государь стоял у алтаря напротив
Чудотворной иконы Владимирской, перед которой двадцать два года назад он
венчался на Царство – последнее православное царство на земле. Они прощались.
Всю службу они неотрывно смотрели друг на друга, и, когда Государь
прикладывался к Ней последний раз в жизни, рядовой Савва чувствовал, что он
плачет, хотя лица его не было видно. Рядовой Савва не плакал, его колотила
неуёмная дрожь, которой он раньше никогда не испытывал. Всё его существо
прониклось ощущением, что он присутствует при событии, грандиознее и страшнее
которого не будет в этом веке. Ничего не знал рядовой Савва про недавние слова
Государевы, что "кругом трусость, измена и обман", но то, что
почувствовал он от кучки генералов, обступивших Государя, усиливало дрожь и
порождало в горле какой-то ком, который рвался наружу. Тошно почему-то стало
рядовому Савве от обступавших Государя генералов. Особенно почему-то противен
был казачий генерал, может, оттого, что знал рядовой Савва, что когда послал
Государь казачков, Империи опору, бунт в столице усмирять, они вместо усмирения
банты красные понацепили. "Да если б меня послал, да я б один..." Как
тогда, в пятом годе, когда шёл он с шашкой своей полицейской на целую ораву
погромщиков, и кто уцелел, те разбежались...