– Ты куда? А ну назад! А
тут кто?
– Кряк за нас справится,
а я с тобой пойду...
– Веди к командиру, –
рявкнул бревногубый Рогов загородившему ему дорогу юнкеру, когда они пересекли
площадь.
– А ты не ори, на своих
бандитов будешь орать, – спокойно сказал юнкер.
– Это вы бандиты, а мы –
красногвардейцы.
– Чтобы это заявить, ты
и пришел сюда с белым флагом?
И тут Груня увидела
князя Ивана Григорьича. Он вышел из дверей и стоял неподвижно, ожидая, и глядел
поверх голов парламентеров.
– Пошли назад, Рогов, –
громко сказала Груня, – будем штурмовать.
– Погоди, не встревай!
Слушай, поручик...
– Это Загряжский, Рогов.
– А-а... вот оно что.
Да, мир тесен... Вот вы, значит, какой...
– Так что вам угодно,
господа парламентеры? – спросил Загряжский.
– Иди к нам, князь,
серьезно тебе говорю, – бревногубый Рогов подался к Загряжскому. – Все равно
крышка вашим. А у нас тебе дивизию дадут, а то, может, и больше. Думаю, у того
прапорщика, что нынче главковерхом, и дым пожиже и труба пониже твоей. Что
скажешь?
– Для этого пришли?
– Пришли, чтобы вы
прекратили бесполезное сопротивление. Что Кремль взят давно, это хоть знаете?
– Знаем.
– Ну так что?
– Не смею задерживать.
– Вы не узнаете меня? –
спросила тут Груня.
Князь вгляделся:
– Груня!
– Я, Иван Григорьич.
– И... и кто же ты
теперь?
– Я твой могильщик,
князь...
– Хм. Да я еще живой,
Груня.
– Вы обречены.
– Может быть. Однако,
Бог даст, я все-таки поотшибаю руки тебе и компаньону твоему.
Груня развернулась и
пошла назад. За ней поспешил и Рогов.
Двадцать первый штурм
также был неудачен, а двадцать второго не было, князь сам пошел на прорыв с
остатками отряда своего и прорвался, а на Спиридоньевской растеклись-рассеялись
по одному. Да их почти и не преследовали, главное – последнему форпосту
контрреволюции в Москве конец, так и рапортовал бревногубый Рогов. Настроение у
него было великолепное, хрен с ним, с Загряжским, свидятся еще – сведет еще Бог
– так и сказал он и себе, и Груне.
– Ну, а ты чего
раззявился, – накинулся он на солдата своего. – Мертвых, что ль, не видал?!
Солдат неподвижно застыл
над убитым юнкером. Мертвый лежал на мостовой, а голова его лежала в луже
собственной крови. Лужа была небольшая и круглая и точно ореолом святости
обрамляла голову.
– Ангелочком лежит, –
сказал бревногубый Рогов. – Ты, что ль, его?
Солдат кивнул.
– Ну и молодец. Чего так
глазеешь? Не ты его, так он тебя.
Потом, когда крови будет
не лужа, а море, убийцы не будут так глядеть на убитых. Пока же первые трупы на
московских улицах и площадях ошеломляли еще некоторых нерешившихся: в пылу боя
перешагнул через него, но вот бой миновал, остыло, и ужасом пронзена душа, еще
не исторгшая из себя старое уложение.