– Ты зачем здесь? –
спросила она грозно.
– Снег убираю, Грунюшка,
аль не видишь?
– Ты-то при чем?
– Так за Пантелея
Егорыча, он же немощен, какой из него уборщик, а родственников нет у него, ты ж
знаешь.
– Так не вышли их
родственники, Федечка, а одному тебе не убрать до завтра, так что зря
стараешься.
– Неужто расстреляете?
– Обязательно. Кого ж
бояться, не тебя ж.
– А... а гляжу, смотришь
ты на меня и вправду будто боишься... и глаза отводишь.
– Я?! Тебя?
– Ага, ты – меня. Как же
вы дальше-то будете, Грунюшка, коль даже снег убрать без винтовок не можете?
– Да так и будем,
Феденька. Винтовка – она самый универсальный экономический рычаг. Понял хоть,
что я сказала?
– По-о-нял, как не
понять. Набралась ты.
– А ты все
телятниковские миллионы ждешь?
– Нет, Грунюшка, не жду,
нет больше ничего у Пантелея Егорыча. Рычаг ваш этот... универсальный... Да оно
и слава Богу. Ничего теперь не нужно, одного хочу, чтоб не просто от шального
штыка вашего пропасть, а за Христа Спасителя жизнь кончить.
– А потянешь? – зловеще
спросила Груня и приблизила свое лицо к Фединому. – А то ведь и устроить могу
по старой памяти.
– Что ли крестный ход
завтрашний расстреливать собрались, как в Туле расстреляли?
– Нет, послезавтра
Зачатьевский монастырь закрывать будем.
– Как это, закрывать?
– Так, на веки вечные.
– Вы – и на веки вечные?
– Федя вдруг широко улыбнулся. – Какие у вас веки, Грунюшка, да еще вечные, что
тебе-то до этой вечности? Весь мир ты приобрела, а душу, душеньку-то свою
бессмертную на что обрекла? – и Федя горестно закрыл лицо руками. – Ведь как
любил я тебя, Грунюшка! И сейчас люблю...
– Да залюбись ты, жених,
– прошипела Груня и, дернув Федю за волосы, пошла дальше.
Набатный звон всех
колоколов Зачатьевского монастыря звал москвичей на защиту, но звал тщетно:
десятка три их всего нерешительно стояли у ворот и, судя по их виду, жалели очень,
что явились, и думали только, как бы назад прорваться сквозь оцепление
вооруженных солдат и штатских в кожаном, которые, видимо, шутить не собирались.
Уже сгинуло то время, совсем-совсем еще недавнее, когда на колокольный звон
толпы громадные сбегались. Всем уже была знакома беспощадность новой власти.
Среди всех очень
живописно гляделась фигура Груни. Стояла она как раз посредине, между цепью и
толпой у ворот, стояла расставив ноги и заложив руки за спину. Из толпы вышел
Федя и, подняв руку, закричал солдатам:
– Православные, что ж вы
делать-то собрались, одумайтесь! В мерзость запустения дом Божий обращать, что
страшнее того? Душу свою пожалейте!
Нельзя было давать ему
еще говорить, не зря не понравилась Груне перемена в Федоре. Хоть вроде и не
сказал ничего путного, но от его слов начала цементироваться маленькая толпа у
монастырских ворот и начали разжижаться цепи Груниных орлов. Мгновенно учуяла
это Аграфена. Она подняла револьвер и двинулась к Феде.