Груне не понравилась
патронесса призрения. Уверена была Груня, что меж ними стена непроходимая. И не
чувствовала ни малейшего желания стену эту преодолеть. И хоть они в одной
лавине мчатся, в одной упряжке взнузданы, общая идея у них и цель, разные они!
Так думала Груня, в упор разглядыв; патронессу, товарищ Александру. И зло ее
разбирало. Чувствовала превосходство патронессы и злилась еще сильней. В крови
у патронессы ощущение пр восходства над такими, как Груня, да и как а Дыбенко
(тоже ведь пролетарская кость). И как бы ни старалась патронесса, не побороть
ей в себе этот И еще подумала Груня, что, пожалуй, товарищ Алесандра также в
кого угодно разрядит обойму, как Груня в своего Федю. Эта мысль чуть ослабила
ее злость.
– Рада с вами
познакомиться, товарищ Аграфена, – сказала товарищ Александра и подала pyку.
Сказала так, будто было это салонное знакомство в светской гостиной. – Рогов в
восторге от вас, – добавила она и не могла при этом сдержаться от двусмысленной
улыбки, впрочем, едва заметной.
– А ведь я видела вас
раньше, – продолжала патронесса, – не помните?
Груня отрицательно
мотнула головой.
– У Загряжских. Я же до
четырнадцатого года бывала у них. Вы тогда совсем другой были, вы здорово
изменились.
– Всё здорово
изменилось, все здорово изменились.
– Это верно, –
патронесса рассмеялась. – И то ли еще будет!
– Упустила я
Загряжского, век себе не прощу.
– Какого? Ивана?
Молодого?
– Ну не старого же... В
доме Аретьевых искать его надо было.
– Да, князь Иван
экземпляр редкий, – взгляд патронессы стал задумчив и отвердел. – Я думаю,
комиссию даже стоит создать по выявлению и ликвидации таких экземпляров в
масштабах страны. Это здорово облегчит нам выполнение наших задач.
– Верно! – глаза Груни
загорелись. – Один такой одним видом своим скольких взбаламутить может! Меня в
комиссию включите!
– Непременно. – Хочу еще
вас спросить.
– Да, слушаю.
– А почему вы с нами?
Ведь по вашим бьем, ваше разрушаем.
Вот когда глаза
патронессы окатили Груню надменной иронией, едва не презрением. "Это не мы
с вами, а вы с нами, это мы вас вытащили из кухонь загряжских, от плугов, от
станков оторвали, без нас так бы и гнить вам там. Идея может исходить только от
нас, работающее стадо не может рождать идеи, не может глянуть на себя со
стороны", – вот о чем безмолвно говорили яркие томные глаза. Вслух же
патронесса сказала загадочно-задумчивым голосом:
– Почему? Хм.
Понимаешь... а я думаю, ты понимаешь... Когда донесена до тебя идея и ты
загораешься ею, тут уж плевать, по чьему она там бьет, чье разрушает. Свое,
кстати, разрушать гораздо сладостнее. Так вот, ты чувствуешь, что если не будет
твоего личного участия в воплощении идеи, то это катастрофа. Или не стоит жить
совсем, или жить только воплощением этой идеи. "Одержимость гордыней и
бесовской страстью разрушения", – ха-ха-ха, так называл это один
архимандрит, наш дом посещавший. А я и подумала тогда: "А ведь затащу я
тебя в свою постель, клобук толстобрюхий!" И ведь затащила! Гениальным
любовником оказался! А когда ряску с клобучком надевал, от меня уходя, изрек
цитату: "Что говорят – слушайте, а по делам их не поступайте..." Я
прямо изошлась хохотом, а он-то ну хоть бы покраснел, хоть бы смутился, даже
головой укоризненно покачал. А как канон покаянный читал, рыдал ведь, какие
проповеди читал! И ведь не актерствовал, а искренно рыдал, подлец. Мой
доблестный Дыбенко до сих пор этого мне простить не может. А как умирал! Они
все, кстати, своеобразно умирают. Мой Дыбенко маузер на него наводит, а я сзади
стою, покуриваю да поглядываю. "Последнюю просьбу, – говорит, – исполните.
Дайте на молитву пять минут", – а мой Дыбенко говорит: "Много тебе
пять минут, одной хватит. Не примут, – говорит, – там все равно тебя. Не за
Христа, – говорит, – ты сейчас смерть примешь. Месть это моя тебе за то, что
был в постели возлюбленной моей". Ха^ха-ха... "Мне, – говорит, –
помолись, чтоб простил, передо мной на колени стань, – жить останешься".
Не стал, принял-таки смерть. Вольному воля, жизнью они не дорожат. Да и кто ею
сейчас дорожит? Вот вы дорожите?