– Да, – сказала Груня, очень
удивившись вопросу, – раз идея великая, раз личное участие, то как же жизнью не
дорожить, какое ж участие у мертвого?
– А я – нет, не дорожу.
Когда Александро-Невскую лавру закрывали, в Питере, я закрывала, ох и
напугалась я, когда толпы на набат сбегаться стали, сразу вся как мышь взмокла,
и поп этот с фамилией монархической, как его... Скипетров, имя забыла, все
подстрекательствовал, и чего вылез... Выстрелил мой Дыбенко, и – наповал. Ну,
думаю, все – растерзают. И, знаешь, совсем не жизни жалко стало, а того, что
дальнейшего не увижу, что дальнейшее без меня. А у них и спесь вся вон –
разбежались.
Не поняла Груня, правда
или нет, что не жизни было жалко товарищ Александре, не знала – верить или нет,
что-то избыточно-вычурное звучало в голосе патронессы. Вообще этих дворян не
разберешь, что у них взаправду, а что красного словца ради, и когда им в самом
деле страшно, а когда – нет: вон старая княгиня Марьантонна от хлопанья двери в
обморок падает, а всего лишь из-за искалеченной фотографии чуть ли не на пулю
бросилась.
– М-да, идея, –
продолжала патронесса, – чего не сделаешь ради идеи, – она вся прямо излучала
спокойствие, раскованность, самодовольство и артистизм. – И, знаешь, что, на
мой взгляд, самое волнующее, самое прелестное в нашем деле? Его непредсказуемость.
В июне я, помню, говорила Ленину – без толку на улицы народ выгонять, рано,
разгонят и людей оттолкнем. А он мне по-наполеоновски: ввяжемся в бой, а там
посмотрим. Всей продуктивности этого принципа я не понимала тогда, а теперь
вижу – только так и надо. Наполеон – это тот, кто против Кутузова воевал,
француз, это его фраза. Момент непредсказуемости всегда атакующему на руку. И
атаковать напролом, до конца, рассудку вопреки, до конца!.. А конца этого нет,
и это прекрасно. Эта мысль, что до конца, что рассудку вопреки, она должна в
кровь нашу въесться, в сознание въесться, все вытеснить. Только так. Вот как
думаешь, чем царь Загряжскому не потрафил? Я старого имею ввиду, Григория. А
ничем. Только тем, что ему тоже личного участия хотелось, и казалось, что этого
участия у него мало. Ну и думал, царя не станет, вот уж тогда поучаствует. Как
бы не так, мы – тут как тут, а против нас куда ж ему. Этого-то и нет у них,
чтоб до конца, напролом, и вот это-то вот они и не понимали про себя, когда под
трон подкапывали. Вообще про себя никто не понимает. Кроме нас. И понимать-то
всего надо, что останавливаться нельзя, что – до конца... которого нет.
"Всего"... Как много это!.. Вообще-то я благодарна своему дому.
Свободно мыслить обо всем – это у нас нормой было. Каждый обед мама поднимала
тост за здравие государя императора: "А теперь, – говорила, – выпьем за
здоровье Николки– дурака". А отец, если чего натворю, так говорил:
"Плохо вести себя будешь, за попа замуж отдам". Я прямо трепетала,
ха-ха– ха... М-да, ох уж эти попы... Одно жаль, что Собор не разогнали,
патриарха успели избрать. Ну да ладно, тем интереснее. Мой толстобрюхенький
архимандритик, Царство ему Небесное, тоже успел там поучаствовать. Слыхала, что
и Загряжский молодой там был?