– Не знаю.
– Да ты не
расстраивайся, товарищ, – патронесса положила руку на Грунино плечо. – Никуда
он не уйдет от нас, никто не уйдет.
– Он от меня не должен
уйти.
Мысль эта неотвязно
присутствовала в дальнейшей Груниной жизни, что бы она ни делала, а делать
много пришлось. Каждое новое дело отодвигало предыдущее, и оно, отодвинутое,
тут же забывалось, ибо каждое новое было великим и требовало полной отдачи, а
новое новое казалось еще более великим, еще более неотложным. Когда вышел указ
по Москве и по всей России снять-ликвидировать вывески всякие с домов –
фамильные и фирменные, ибо ликвидировалась частная собственность, Груня
самозабвенно гоняла по Москве на грузовике с дружиной орлов своих и душа ее
пела-радовалась. В грохоте падения вывесок ей виделось нечто
эпохально-мистическое – нет больше магазинщиков Елисеевых, всяких там Зингеров,
Телятниковых, а есть и будет Госмоспродраспред! И тихие граждане при нем. А
грохот от падения вывесок действительно был значителен. Сами бывшие хозяева и
должны были, согласно декрету, сдирать свои фамилии с названиями фирм. Ломами,
топорами, кирками, щипцами, молотками, пилами, зубилами, по карнизам лазая, в
нелепых позах, в поте лица, бывшие хозяева отдирали вывески. Тяжко отдиралось,
крепко в свое время прикрутили. Точно баррикады, валялись по Москве груды
вывесок и обломки их.
– Па-аберегись, –
гремело и орало сверху, и с шестого этажа домины-громадины у Красных ворот
страшно низвергался десятиметровый, десятипудовый призыв "Покупайте
конфекты Коновалов и Сын". И Труня гоняла, понукала, чтоб шустрей
низвергалось, – таково было ей особое задание от самого Загорского. Тогда и
узнала Москва по-настоящему, что есть комиссар Груня, тогда и пошло гулять –
"желжена". Не знала она, что и Загряжский молодой в тот день в Москве
был. И ему тоже тот день виделся эпохальным. Будто потерянный ходил он по
Москве и смотрел. Ходил при полной форме, в погонах, со всеми
"Георгиями" на груди. Сопровождавший его Безобразов, в штатском,
только вздыхал и морщился, когда ошарашенные прохожие таращились на них.
"Офицерье" давно уже было в Москве на главном прицеле у новой власти.
– Иван, – тихо говорил
Безобразов, – по-моему, Бога ты искушаешь. Ну для чего так рисоваться?
– Оставь, Василий. Иди
на квартиру, сказал же тебе.
– Да никуда я от тебя не
уйду.
– Не могу я, Василий,
ничего другого носить, кроме этого.
– Рра-а-зой-дись,
православные, э-э! – послышалось тут сверху. Оба отпрянули под арку – прямо на
них планировал, колыхаясь в воздухе, огромный жестяной лист с нарисованным на
нем чем-то вкусным. Это вкусное созерцал также нарисованный усатый господин с
довольным лицом. Довольное лицо врезалось в фонарный столб и со звоном
грохнулось на камни. Лист остался лежать, ощетинившись ржавыми гвоздями в небо.