Внешний вид и
«внутреннее убранство» общаги железнодорожников только усугубили осознание
провинциального гниения. Снаружи белокирпичные стены были сплошь расписаны
иноязычными и непристойными граффити, внутри — тоже, но там штукатурка и краска
были похожи на географическую карту — материки, острова — на темной, местами
покрывшейся плесенью стене. Даже перила представляли собой сплошную берестяную
грамоту, а жестяные банки на лестничных площадках, наполненные доверху
окурками, взывали к проходящему чтить начала цивилизации и выносить мусор. И
эти привычные черные патроны с лампочками на 60 ватт...
Платонов долго и
безнадежно стучал в Машину дверь. Настолько долго, что соседка, жившая
напротив, крикнула, не открывая дверь:
— Не долбись! Нету
Магадилины, в церкви — поди!
Выйдя на улицу,
Константин облегченно вздохнул.
— Оставь надежду, всяк
сюда входящий... — сказал он вслух, оглядываясь на размалеванный зев подъезда.
— Ну, попрощался? —
Максиму Леонидовичу не терпелось вернуться в привычный мир.
— Нет. Если можно,
давайте еще в храм заедем...
— Это обязательно,
Костя?
— Очень нужно. Я прошу.
— Хорошо. Володь, рули.
Пока ехали, Константин
вдруг четко вспомнил, что в последний раз он был в церкви, когда отпевали отца.
Друзья потом жаловались, что еле выдержали, что их распирало изнутри, что
хотелось поскорее выйти наружу, а Костя во время службы думал о другом. Отец,
который всю жизнь храмы обходил стороной, хотя и не смеялся над верующими и не
позволял делать этого домашним, за месяц перед смертью вдруг пришел во
Всесвятскую церковь, и потом уже ходил туда каждый день. Узнав, что неизлечимо
болен, он отказался от постоянно увеличивающейся дозы обезболивающего и упрямо
каждый день шел в храм. Потом отказался от телевизора, мяса и общения со
многими из тех, кто тащил его к разным врачевателям. И так же упрямо во время
служб стоял на ногах, хотя батюшка разрешил ему сидеть. Костя вынужден был
сопровождать его, чтобы вконец обессилевшего провожать домой. Ему был непонятен
странный отцовский задор и это граничащее с безумием упрямство. Сам он тогда
верой не напитался, во время служб выходил на улицу «считать ворон» и даже
покурить. Что-то «не пробило» тогда: или наступающая смерть отца мешала
воспринимать все остальное, даже то, что происходило с отцом, или нужна была
Магдалина... В последний день отец радовался, как ребенок, что причастился
Святых Тайн. Радовался так искренне и наивно, будто ему подарили что-то самое
важное, словно он совершил главный и самый благородный поступок в своей
жизни... Потом лег и тихо уснул навсегда. Был день Успения Пресвятой
Богородицы. 28 августа.