* * *
— Алеша, подсекай,
клюет! Тяни же! Тяни! Ох, и повезло тебе! Это не лещ, а лапоть целый!
Серебристый лещ мощно —
всем телом — бился на траве. Отец снял его с крючка, и Алеша подсел ближе,
чтобы рассмотреть свой улов.
— Это не уха даже, это
пирог будет! Килограмма на полтора! Точно говорят, новичкам везет.
Лещ подпрыгивал и,
казалось, с ужасом смотрел в наземное пространство круглым глазом с одного
бока. Постепенно его движения утрачивали силу, он перестал прыгать, какое-то
время бил хвостом, потом замер и только судорожные взмахи жабр говорили о том,
что он еще жив. Алеше чудилось, что лещ с ужасом и болью смотрит на своего
мучителя.
— Держи удочку, может,
еще пару чебаков словим.
И тут вдруг Алеша
подхватил огромного леща обеими руками и спихнул в воду. Рыба несколько секунд
не верила своему счастью, так и лежала боком на мелководье, но потом резко
рванулась, выправилась и скрылась в мутной глубине.
— Алеша, ты что? Ты
зачем отпустил?! Ой-ой... Пожалел, небось... Вижу, пожалел. Оно, конечно,
верно, жаль всякую тварь и животину. Но ведь нам их Господь дал в пропитание.
Кошку опять же твою чем кормить? Да и знаешь — даже Христос с апостолами рыбу
ловил. А он весь мир любил и жалел так, что нам с тобой даже представить
невозможно. В маленьком нашем сердце такая любовь не поместится. Понимаешь?
* * *
— Отец у меня геолог
был, — увлеченно рассказывал Петрович. — Как только нефть да газ накопали, он
всю семью на север потащил. В начале семидесятых. Мне тогда лет пятнадцать
было. В семье три брата, я — старший, Володька на пять лет меня младше, Димка —
на десять. Батя все по тайге носился, а мы базовый поселок обживали. Школу
второпях строили, я как раз в девятый класс пошел, так первую четверть учиться
на полу пришлось. Парты и стулья завезти не успели. Зато нефть качали... А ты,
мил человек, на наших северах что делал? Проповедовать ходил? Ай, тьфу,
катать-болтать, — сам себя поймал Петрович, — как же ты немой проповедовать-то
мог... Извини, брат, это я не подумал.
Вывернуться из
оплошности ему помогла встречная «праворучка». На миг она ослепила спутников
галогенной вспышкой фар, что позволило Петровичу перейти на оправданную ругань.
— Японский городовой! Ну
в натуре косоглазые! Чтоб тебя жена так засветила в постели с любовницей!
Алексий достал из
кармана подрясника свернутую вчетверо бумагу, развернул, положил на панель в
центре. Петрович снизил скорость, потом снова прижался к обочине, включил свет
в кабине и, прищурившись, изучил документ.
— Свидетельство о
смерти... — прочитал он вслух... — Добромыслов Петр Васильевич... Ага... Батя?
Отца, значит, похоронил... Потому из монастыря отпустили? Как из армии? Соболезную...
Ну, судя по антиметрике, пожил... Мы, выходит, с тобой оба — Петровичи, назвать
— как звать! А пешком-то чего поперся? Денег нету? Или обет какой? Я слышал, вы
там обеты всякие даете, послушания выполняете. Монахинь тут до Тобольска
подбрасывал, они мне все про эту вашу жизнь рассказывали. Как в тюрьме у вас
там. — Петрович опять испугался, что сморозил что-то неуместное: — Да не, ты не
обижайся, это ж я со своими понятиями сравниваю... Мне, понимаешь, Бог по жизни
не помогал. Забыл, наверное, про меня. Так вот... А я своего отца в начале
девяностых схоронил, не вынесло у него сердце, когда страна накрылась. Геология
никому тогда не нужна была, а трубы внаглую делили. Со стрельбой. У него прямо
на номере приступ случился. Вертолетом уже мертвого привезли. А у тебя отец кто
был? Небось, тоже священник?