Звезды слетелись в один клубок, застрекотали и, разрастаясь
жидкой массой, обожгли его жаром. Крылья мгновенно сгорели, оставив запах гари,
боль ожогов. Он рухнул вниз. Стремительное падение кончилось безболезненным
ударом. Очнулся в глубоком каньоне, сдавленном с двух сторон высокими,
уходящими в фиолетовое небо скалами. По дну каньона текла невинно-веселая
речка. Ее прозрачная вода омывала обожженную спину. Раны затянулись гладкими
рубцами и прохладно постанывали. Он снял с себя тело. Его быстро унесло
течение. Он остался голым и легким.
Он стал рекой, скалами, воздухом, небом. Он стал всем. Его
не стало...
Утром он сказал Дуське:
— Ночью я умер. Смерть не страшна.
— Во, дурень-то! Боле табе не наливаем, — щербато
рассмеялась она.
Его воскресение пахло селедкой, кислятиной и сырыми
окурками.
Он выпил вермута. В дрожащей утробе потеплело. Мысли поползли
вбок. Страх холодной ноющей занозой все еще торчал между лопаток.
— Дусь, а еще есть? — он умоляюще взглянул на нее.
— Че, дюже тяжко?
— Дюже, Дусенька, — он смотрел на нее, как побитая собака на
подобревшего хозяина.
— Ладно. Там — под подушкой.
Сергей рванулся к кровати. Извлек бутылку вермута, зубами
содрал пластмассовую пробку, налил в стаканы бордовую пахучую жидкость. Выпил.
— Полегче, Серень? — Дуська по-бабьи сочувствовала.
— Сейчас, Дусь, по периферии разойдется... — Он прислушался
к ощущениям внутри. — Во. Дошло. Полегчало.
В животе что-то натянулось, небольно лопнуло, затихло.
Потеплело. Страх растаял.
— Сестра ты моя... милосердия, — он уже сиял. — Знаешь,
Дуськ, чеши-ка ты за добычей, а я тут пофунциклирую.
— Паразитушка ты мой ненаглядный! Ладно уж, почешу, —
она вразвалку ушла, захватив четыре сетки с пустыми бутылками.
«Ну, вот и ладненько. Сейчас вымою полы, поглажусь, помоюсь
и стану готовить спагетти».
Он вымыл полы, навел порядок в комнате. Принял душ. Стоял и
гладил брюки через старую газету. Странно, в такие минуты даже самые тяжелые
воспоминания не давили, а будто с экрана телевизора глядели на него, не
задевая.
Вспомнил, как неделю назад Дуська заболела, и дома не
осталось ни капли, ни крошки, ни копейки, Сергей взял самое дорогое — рукопись
пьесы, сунул в пиджак и пошел к Миронычу.
Олег Миронович смотрел на Сергея брезгливо. Долго изучал его
потертый костюм.
— Если ты, Губин, думаешь, что за давностью лет я простил
тебя и возьму обратно в труппу, то ты, сударь мой, жестоко ошибаешься.
— Так. Теплый приемчик... «Мироныч порывисто приник к моей
засаленной жилетке и окропил ее слезами раскаяния и детской радости. “Друг мой,
— сказал он, — только ты можешь спасти наш театр от долговой ямы”».