— Больше ругали. Там я выставил «Натюрморт в лицах». Его
ругали. Вокруг него весь ажиотаж и состоялся. Кто понимал — немел, и их слышно
не было. Кто не понимал — осуждал. Это проще. Это безопасней. Друзья просто
жали руку и уходили. Один сказал, что это рановато для нашего времени. И то,
что не поняли, это естественное следствие. Вот так. Надо было придержать
взаперти, подождать, пока они дозреют. Сейчас таких полотен с десяток. И все
ждут своего зрителя.
— Баха поняли через сто лет.
— Что ж, подождем еще девяносто семь.
— Максим, дорогой!.. — Губин заплакал. Слезы катились и
катились по его небритым щекам.
— Поплачь, Губин, станет легче.
— Да мне никогда еще не было так легко и светло. Я уже вижу
зал, сцену, твои декорации. Вижу своего Чарова, его жесты, реплики, монологи.
Ренессанс... Неужто это явь? А я уж помирать...
Ренессанс состоялся. Все тогда было: и аншлаги, и гастроли
по стране и за границей, и деньги, и слава, и почести. И женщины.
А одна из женщин настолько увлекла Губина, что сумела на
себе женить. Он поначалу так очаровался своей Танюшкой, что перестал слышать и
голоса друзей, и голос собственной совести. Когда наступило любовное похмелье,
«ее вампираторское величество Татьяна» успела прописать в квартиру Губина и
себя, и свою шестнадцатилетнюю дочь Аню, тихую, даже несколько забитую девушку.
И вот наступило время, когда Губин понял, что его обманули,
как мальчишку. Два года спавший в нем враг снова проснулся. Губин стал сначала
потихоньку выпивать, потом впал в запой такой разрушительной силы, что его
последствия так и не смог исчерпать до конца. За несколько месяцев он потерял
все.
Его выгнали из театра, из собственного дома, и определили
на два года в ЛТП>[2].
Перед посадкой Губин обошел всех жильцов своего дома и собрал больше сотни
подписей под письмом в милицию. В этом письме говорилось, что Губин за долгие
годы не обидел ни одного человека в доме. Письмо это вам могут и сейчас
показать в ближайшем отделении милиции как документ уникальный по своей
наивности и беззащитности.
В ЛТП у Губина появилось много свободного времени. Его как
«человека культурного» поставили библиотекарем. Появилась даже своя «келья». Он
стал писать письма своим друзьям. Всем, кроме тех, которым никак нельзя
говорить о пребывании в столь позорном месте.
Ответы приходили далеко не от всех его абонентов. Писал
Вадим. Он всегда откликался на беду и получал удовольствие от общения с людьми,
которым еще хуже, чем ему. Поэтому его любимым вопросом был «Что, тебе плохо?»,
а любимым замечанием — «Что-то ты плохо выглядишь!» В своих письмах Вадим
рассказал о своем неудачном, третьем по счету, браке. Описывал, как
очаровательная «турчанка» Валя превратилась «сначала в стерву, а потом и в
шлюху», а он как человек русский, а стало быть, домостроевец терпеть не стал.
Вадим благодарил Губина за книгу Ницше. Идея сверхчеловека пришлась ему по
душе. Он самозабвенно цитировал богоборческие сентенции великого гордеца и
обильно поливал желчью страницы своих писем.