Сбоку, с поля донесся топот, свист. Дернул Бляхин головой – встрепетал. Справа, разворачиваясь полумесяцем, летела над белесым туманом, как по облакам, конница.
– Гони! Гони! – заорал Филипп. – Нам бы хоть до леса! Пропадем!
– Куды гони? – Дыхов натянул поводья. – Ляхи!
И полез, тупица, с козел в коляску.
– Ты чего? Порубят!
– А пулемет на что.
Кучер содрал чехол, развернул «гочкис» тонким стволом в сторону всадников.
– Помогай, товарищ Бляхин! Ленту примай!
Соскочить, в траву упасть, затаиться?
– Та-та-та-та-та-та-та!
Пулемет заплевался сердитым пламенем. Вдали кувыркнулся всадник, второй, третий. Остальные один за другим стали исчезать в молоке – спешивались.
Лыхов был знатный пулеметчик, не зря товарищ Рогачов его всегда с собой брал, когда по фронтам ездил.
– Держи! Заклинит!
Филипп схватился за горячую, маслянистую ленту.
Пустое! Всё одно не отбиться! От земли, невидимые во мгле, стреляли залегшие поляки, молоко окрашивалось сполохами. Били на пламя пулемета. Воздух вокруг зазвенел, завизжал.
Так на так конец! Или коней побьют, или нас. А нет – из села, сзади, пехота подоспеет. С той стороны стрельба всё ближе, ближе.
«Гочкис» задрал дуло кверху, дал очередь прямо в небо. А Лыхов всхлипнул, плеснул руками, повалился на спину.
Тогда Филипп, согнувшись в три погибели, подобрал вожжи, диким голосом закричал:
– Нно-о! Гони! Гони!
Привычные к войне кони, пока шла пальба, стояли смирно, с ноги на ногу переступали. А от истошного крика рванули. Бляхин чуть не опрокинулся.
Подхватил кнут – давай лупцевать.
Тачанка помчалась, скача по ухабам. Мертвый кучер болтался на дне, стукаясь головой о сиденье. Пули шкворкали прямо у Филиппа над ухом.
Расстреляли бы ляхи повозку, как пить дать изрешетили бы. Однако сжалилась над Бляхиным судьба, мачеха суровая, но своего пасынка от погибели не раз спасавшая. Зашла луна за тучу, померкло всё.
И понял Филипп, всхлипывая от пережитого ужаса, что спасся.
Спасся!
* * *
Для Антона заканчивался третий день войны. А той войны, на которой убивают и умирают, то есть войны настоящей – первый. Спать ночью не доведется, это без сомнений. Не из-за того, что, возможно, придется в одночасье подниматься и ехать, а просто не сомкнуть глаз. Пульс за сотню, кружится голова, подрагивают руки – все симптомы нервного потрясения. Удивляться нечему, после того, что сегодня было.
Он сидел в горнице за столом, пытался при свете керосиновой лампы читать «Севастопольские рассказы». Специально взял из Москвы эту книгу, про которую знал, что она правдивее всех других описывает обыденный ужас войны. Не смог читать, отложил. То ли война с тех пор стала другой, то ли Толстой щадил чувствительных читателей девятнадцатого столетия.