До вчерашнего вечера предстоящее тяжелым грузом висло на сердце, однако весточка, что принес некто неясный, наполнила радостью безмерной, и радость глушила тревогу. Пришла в ресторан, звала к себе, давала знак женщина — сладкая, далекая, недоступная доселе! Четыре года копил он этот миг, готовил, лелеял — и вот, и вот, когда уже совсем было потерялась надежда на успех, она зовет его. Значит, отказалась-таки от своего чумазого, поняла, радость, его, Сашичкино, предупреждение. Это при нем-то, живом, невредимом, попробовать добровольно от него отказаться — ах уж, нет! И меры, в ином случае, были бы приняты незамедлительно, будьте уверены. Но — поняла, все поняла, милая… Еще одна гордость питала Мартынова все эти годы: он ни разу не усомнился в том, что вынес из всех своих жизненных перипетий душу чистую, нежную и способную к высоким устремлениям. Не было лишь — и это было его печалью — человека, который оценил бы его. И вот теперь зов женщины он воспринимал не только как залог правоты своей жизненной линии, но и как закономерное обретение такого человека. И где-то уже брезжилось этакое неясное, мерцающее такое, вроде совместного житья в Квантуне… а, дьявол!
Сегодня вечер — его вечер!
Сегодня ночь — его ночь!
О Кармен!
Кстати, надо будет сказать ресторанщикам, чтобы подтянули у пианино «до» во второй октаве, — в конце концов, это становится уже неприличным, господа!
Из газеты:
* * *
Состоялся суд над Козловым Петром Егоровичем, членом ВКП(б), 35 лет, кавалером ордена «Красное Знамя», по обвинению в провокационной деятельности в период 1910–1912 гг. Козлов признал себя виновным. Бывший провокатор приговорен к высшей мере социальной защиты, но по давности совершенных преступлений, молодости в то время обвиняемого расстрел заменен 6 годами лишения свободы со строгой изоляцией. Приняв во внимание боевые заслуги Козлова на гражданских фронтах, срок наказания сокращен наполовину и без строгой изоляции. Кроме того, Козлов лишен «Красного Знамени».
Выйдя к центру, Малахов остановил прохожего милиционера и спросил адрес губрозыска. Направился туда, не глядя по сторонам, часто обтирая обильно выступающий пот. Он все решил для себя. Голова была пустой и тяжелой, и тяжел был его медленный шаг. Подошел к двери с вывеской, постоял немного и, судорожно уцепившись, рванул на себя большую ребристую ручку. Дверь отворилась с лязгом, втянула Николая в прохладное помещение и выбросила на ступеньки идущей вниз лестницы. Напротив ступенек зияло окно, там громоздился дежурный. К нему все время заходили люди, нервно разговаривали, смеялись, выходили обратно — и, мимо Малахова, — вверх, на улицу.