А потом и мама с папой, закончив строительный техникум в Днепропетровске, получили сюда назначение. Их, молодых специалистов, прислали на восстановление разрушенных войной заводов Донбасса. Отец радовался, что тут же, поблизости, живут его родители. Он был у них любимцем, они с рождения считали его необыкновенным ребёнком. Немного не от мира сего. И очень не любили его от себя отпускать. За него у них всегда болела душа. Он с детства страдал меланхолией и резкими перепадами настроения. Его с детства мучила жестокая аллергия, его едва спасли однажды, когда он чуть не задохнулся от аллергического отёка… Отец был самый красивый из четверых братьев. Он страстно любил театр, мечтал о сцене, но при этом был мучительно, болезненно застенчив. Когда волновался, не мог выдавить из себя ни слова. Поэтому поступить в театральный институт даже не пытался. Да и потом: до театральных ли институтов было после войны? Нужно было как можно скорее получить реальную, а не эфемерную профессию. Строитель – это было реально.
Но неутолённая страсть к театру осталась у отца на долгие годы несбывшимся… А ещё он мечтал о путешествиях, его манила дорога, ему хотелось повидать разные места… Но при этом он был сильно привязан к родителям, особенно к матери, и не мог решиться на разлуку с ней. Его терзали сильнейшие противоречия, отчего он впадал в уныние и депрессию… Ничего этого я не знала и не могла знать в свои четыре года. Многого не знала и мама. Не успела узнать. Она говорила: «У отца оказался очень тяжёлый характер».
Итак, поженившись, они поселились в Макеевке. Но моей маме не очень-то уютно жилось в этой «горняцкой дыре». Они с отцом сняли старую, холодную «халупу» – такой глиняный домик с керосиновой лампой (даже электричества там не было!), с колонкой и «удобствами» во дворе. И, пока длилось долгое южное лето, всё это ещё можно было терпеть. Но потом настал слякотный, промозглый ноябрь… На юге ноябрь ещё более мерзкий, чем на севере. На севере ноябрь может прикрыться первым снежком, а на юге – это хлюпающая, чёрная грязь под ногами, сырой, тяжёлый ветер, забивающий дыхание, и унылая беспросветность… И надо было топить печку, и таскать вёдра – с углем, с водой и помоями… А моя мама – женщина нежная и хрупкая. В её жилах текла кровь аристократки, и хоть не принято это было тогда афишировать, а даже напротив – надо было всячески скрывать, но гены – есть гены. Маму приводил в шок и отчаянье безнадёжно-мрачный быт. Она себя чувствовала глубоко несчастной. Любовь уже не грела и не спасала.