– Изменить присяге, которую ты дал, – преступление, – нетерпеливо соглашался он. – Но подумайте, мадемуазель Лаваль, что делать, если те, кому ты клялся в верности, первыми нарушили свое слово? Разве это не освобождает того, кто давал им клятву, от его обязательств?
– Если рассуждать так, получается, что дававший клятву человек не имеет своей собственной воли, – возражала Екатерина. – Почему его обязательства должны зависеть от того, как себя ведет тот, кому он присягал? Если даже клятва была нарушена с другой стороны, это вопрос совести того, кто ее нарушил. Почему вторая сторона должна после этого ему уподобиться?
– Не должна. Но имеет право, – упрямо стоял на своем Сергей.
– Хорошо, пусть так, – уступала Екатерина, – но если говорить о французском бунте, то кто первым нарушил клятву? Почему вы считаете, что Луи Шестнадцатый это сделал? Что дает вам основания так о нем судить?
– Сразу видно, что вы недостаточно осведомлены о французской истории. Иначе не задавали бы такой вопрос. Вы знаете, как жил французский народ во времена его правления? Знаете, сколько король с королевой тратили на собственные глупые развлечения и какие подати собирали со своих подданных?
Этого Екатерина не знала. Как собираются подати и для чего вообще они нужны, было для нее тайной, которую она, впрочем, и не особо стремилась постичь: ей, женщине, такие знания были совершенно ни к чему. Но признавать свое поражение только из-за нехватки знаний девушка не собиралась.
– Вы хотите мне сказать, что французскому народу было при Луи тяжело? – продолжила она спор. – Пусть так. Но разве после того, как народ лишился правителя, ему стало легче? Сколько ни в чем не повинных людей поубивали во время бунта? А скольких отправили на гильотину после? А голодающих после революции разве стало меньше?
– Когда меняешь что-то к лучшему, совсем без жертв обойтись невозможно, – отбивался Сергей.
– Допустим. Но чем тогда Робеспьер и остальные лучше Луи Шестнадцатого? – наступала Екатерина.
– Тем, что они хотели добра простым людям, у них была благородная цель…
– Но откуда вам знать, может быть, и король хотел того же самого?
– Как же трудно с вами спорить, мадемуазель!
Этими словами князь Сергей Трубецкой вскоре стал заканчивать почти каждую их дискуссию, и для графини Лаваль они были самым лучшим комплиментом. Так же как и то, что во время каждой последующей их встречи Сергей снова и снова возвращался к этому разговору и приводил ей новые аргументы в защиту своей точки зрения. Но Екатерина не сдавалась: она продолжала настаивать на своем, и от ее внимания не укрылось, что князь Трубецкой постепенно начал прислушиваться к ее словам. Он по-прежнему считал, что с плохими правителями необходимо бороться, но уже признавал правоту девушки там, где речь шла об убийствах и жестокости. Екатерина гордилась этим, хотя в то же время замечала за собой, что кое в чем Сергею тоже удалось поколебать ее уверенность в своей правоте. Как ни претила ей мысль о бунте против законной власти и об убийствах, она не могла не согласиться с тем, что сидеть сложа руки и ничего не делать, когда стране грозит голод или еще какие-нибудь бедствия, нельзя.