В эту минуту коридор кончился. Солнце так брызнуло, что пришлось зажмуриться. Потом я увидела судейский стол и нехотя пошла к судьям. Я ничего не хотела в эту минуту. Право же, даже жить не очень хотела. Перелезши через скамейки, до меня добрался Носов.
— Женька! — дернул он меня. — Ты почему отказалась от того прыжка! Почему — «вольный»?
— Тот трудный… Не смогу, — угрюмо и упрямо ответила я. Носов смешно всплеснул руками. Но еще раз посмотрел на меня, промолчал и, также молча, отошел. Наверное, я была совершенно безнадежна, если от меня можно было так отойти. Первым к трамплину пошел Костя. Костя не терпел расслабляющего, никчемного волнения. И всегда шел первым. Я была десятой или одиннадцатой. Слева от меня в первом ряду отблескивала на солнце золотом шлемообразная голова Лены. Прическа ее была так высока, что за ней не было видно лица Левитина. Дальше сидели Губарев, Брянцева и еще наши. Я могла теперь совершенно спокойно смотреть на всех их, словно все счеты с жизнью были кончены.
Любят таких, как Ленка. Красивых. А если я сама себя не люблю, почему меня кто-то должен любить?
Один за одним взлетали фонтаны до самой вышки.
И вот уже я держу рукой перекладину. Одна ступенька… две… пять… десять… Я совсем не считала их. Но, проходя от поворота к повороту, я точно знала, сколько прошла, и сколько осталось. Судьи перестали говорить и подняли головы ко мне, когда я была на сорок второй.
И вот трамплин.
Сквозь резину тапочек я едва-едва ощущаю твердость сбитых досок. Кажется, вот-вот перестану совсем касаться их и буду идти по этому голубому воздуху: края трамплина — шаг.
Длинная тень от трибуны дотянулась до вышки. Это поднялся Левитин, чтобы лучше видеть.
И вдруг я подумала: «А если сделать сальто? Столько раз, сколько получится. (До сих пор у меня получалось только один раз). Вольный так вольный…» Море было сине-сероватое и гладкое, как лист стали. Иногда его поверхность и наливается прочностью стали. В июне один девятиклассник при прыжке неудачно перевернулся в воздухе, упал боком и разбился насмерть.
Но эту сталь можно пробить, как электрической искрой, если рассечь поверхность сомкнутыми вытянутыми руками и головой.
Я с силой опустила трамплин вниз. И вдруг почувствовала всю себя, каждый свой мускулок, послушные готовый ко всему. Уже в воздухе, свободном и податливом, как пропасть, подтянула колени к самому лбу. Это было удивительное, потрясающее мгновение крайнего напряжения и совершенной свободы. Я могла делать то, чего не могла никогда в жизни, и я знала, что мое «хочу» было моим «могу». Когда я перевернулась раз, до стального листа внизу было еще бесконечно далеко, я сделала еще круг. Руки обожглись о сталь и прорезали ее. И только тогда теплая морская вода стала расходиться также податливо, как воздух. Потом меня сильно вытолкнуло на поверхность. Я повернулась в ту сторону, где должен был быть судейский стол. Но вода стекала на глаза, и я ничего не видела. Самым непонятным было то, что я и не слышала ничего-ничего, словно не было у меня за спиной ни трибун, ни людей на трибунах. Что же это такое?… Уж лучше бы смеялись!.. Какой-то провал, словно вся земля замолкла…