Клеман, как я тебя люблю! Живи, Клеман, живи ради меня! Клеман, как мы похожи друг на друга! Клеман, как могло такое случиться, что ты единственный свет, проникающий в мои застенки, свет, за который я цепляюсь, чтобы не сойти с ума? Живи, умоляю тебя. Живи ради моей жизни.
— Я очень огорчен, что мне пришлось стать тем, кто открыл вам глаза на эту чудовищную правду, — извинился Аньян.
— Нет, что вы, мсье. Напротив, вы стали знаком, что в этих позорных местах я не одна. Что бы со мной ни случилось, я не смогу в полной мере отблагодарить вас. Вы мне позволили подготовиться к тому, что я никогда бы не осмелилась предположить. Спасибо, Аньян.
Аньян опустил глаза, бесконечно благодарный за то, что столь красивая дама назвала его по имени.
С тех пор как Аньес предстала перед глазами Матильды, метаморфоза той, кого она носила под сердцем, удручала ее. Куда подевалась маленькая девочка, конечно, капризная и легко поддающаяся своим чувствам, но все же такая веселая, девочка, которой она дала жизнь, которую воспитала? Перед ней стояла миниатюрная женщина. Миниатюрная женщина, переставшая быть ее дочерью, была преисполнена решимости отправить свою мать на костер. Ненависть и злоба, которые Матильда испытывала по отношению к своей матери, были оплачены несколькими красивыми нарядами, несколькими сверкающими безделушками. Аньес надеялась, что девочка попытается избежать ее взгляда. В этом она хотела усмотреть последнее доказательство привязанности, возможно, сожаления. Но Матильда смотрела своими глазами орехового цвета прямо в глаза матери, высоко держала голову, решительно сжимала губы. Все остальное было кошмаром, умело подстроенным Флореном. Ужасные, абсурдные слова, которые произносила Матильда, чтобы подтвердить обвинение, вынесенное против ее матери, лишили Аньес права на голос, права на реакцию. Если верить плоти от плоти ее, она прониклась не только ересью, но занималась колдовством и предавалась похоти. Аньес охватило довольно удобное оцепенение. Она отказалась от борьбы или даже защиты. Каждый раз, когда после новой порции яда, выплюнутого дочерью, Флорен спрашивал ее торжествующим тоном: «Что вы на это можете возразить, мадам?», она довольствовалась тем, что всегда отвечала:
— Ничего.
Какое имело значение, что она чувствовала ликование Никола Флорена? Какое значение имели ободряющие улыбки, которые он адресовал Матильде? Никакого. Теперь никакого.
— Значит, вы утверждаете, что брат Бернар перемежал свои молитвы и клятвы словами из непонятного языка, из демонического языка, и все это осознавали? — настаивал сеньор инквизитор.