Это помещение предназначено для посетителей.
Третий отсек — что–то типа загона–конюшни, где ставят вперемешку лошадей, ослов, быков и свиней.
Так вот, когда утром нам показали единственный зал, в котором мы должны были есть и спать, мы сказали с чисто охотничьей небрежностью: «Прекрасно! У жаркого огня, с чашей пунша, тремя матрасами ночь пройдет быстро».
Лишь когда пришла ночь, мы заметили, сколь длинны бывают иные ночи.
В этом мы убедились уже в одиннадцать часов вечера. Огонь начал гаснуть, бутыль можжевеловой настойки была выпита, а нам совершенно наглядно продемонстрировали, что на постоялом дворе нет ни одного матраса, кроме тех, что были на кровати самого трактирщика — на них лежали вповалку его жена и трое детей. Что до самого хозяина, он оставался на ногах, чтобы умилостивить, насколько это было возможно, господ парижан.
Во время ужина, плох он был или хорош, оживление не угасало. Пока в бутылке оставалась последняя капля джипа, мы кое–как поддерживали разговор.
В камине горел огонь, и очаг французского остроумия время от времени все же вспыхивал.
Потом наступило долгое молчание, каждый, осмотревшись вокруг, попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Некоторое время спустя можно было подумать, что все спят.
Ничего не было слышно, кроме монотонного тиканья больших деревянных часов, украшавших один из углов зала.
Вдруг часы содрогнулись от подножия до циферблата. Оттуда донеслось громкое бряцанье цепей и жуткий скрежет колес часового механизма. Пробило одиннадцать.
— Черт возьми! — взревел полковник.
— Что это значит? — спросил я.
— Что мы проведем хорошенькую ночку, — сказал Этцель. — К тому же здесь вовсе не жарко. Вот что, Шервиль, ты как самый молодой и симпатичный пойдешь позовешь трактирщика.
— Зачем?
— Чтобы он дал нам дров. Нельзя все время есть и пить, по греться можно до бесконечности.
Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.
По дороге заметил картину, на которую, должен сказать, не обращал до сих пор внимания. Да и сейчас бы не обратил, если бы не обстоятельства. Но когда человек тонет или умирает от скуки, он цепляется за любую соломинку.
Я поднес к ней… — ну что я за фат, чуть было не сказал «восковую свечу»!.. — свеча была, конечно, сальная.
Это был рисунок гуашью на спанском дереве. Рисунок был когда–то заключен в позолоченную рамку. Теперь это претенциозное покрытие приобрело черноватый оттенок, которым рама была обязана оседавшим на пей в течение долгих лет копоти и пыли.
На картине был изображен Святой Юбер, парящий в поднебесье. Его можно было узнать по охотничьему рогу, одной из его самых частых эмблем, и, самое главное, по склонившемуся перед ним оленю с сияющим крестом.