— Что такое, я же выбрался — а все равно ничего не видно!
Первые вершины Атласских гор он уже должен был миновать, их уносило течением, словно айсберги, незримые и безмолвные, он чувствовал их за спиной.
— Да, плохо дело.
Он обернулся. Механик, его единственный пассажир, с карманным фонариком на коленях читал книгу — из кабины только и видна склоненная голова, а над ней опрокинутая тень. Странная голова, как изнутри светится, точно фонарь. Бернис крикнул: «Эй!» — но голос его потерялся. Бернис стукнул кулаком по обшивке — механик все читал, как ни в чем не бывало, плавая в своем странном свете. Вдруг его лицо на мгновение исчезло: он перевернул страницу. «Эй!» — крикнул Бернис еще раз: на расстоянии протянутых друг к другу рук человек был недосягаем. Понимая, что все равно не дозваться, Бернис отвернулся.
«Скоро должен быть мыс Гир, но чтоб меня повесили, если… Нет, дело дрянь. А может, — подумал Бернис, — я просто ушел в море?»
Он выверил курс по компасу. Вот странное ощущение: так и заносит в океан, в сторону, точно пугливую кобылу, — будто эти горы слева на него наседают.
— Дождь, что ли, пошел?
Он высунул руку, она вся покрылась каплями.
«К берегу выйду минут через двадцать, там уже равнина, меньше риска…»
И вдруг — прояснилось, вот это да! Тучи дочиста выметены с неба, промытые звезды блестят, как новенькие. И — луна! Луна, лучшая из ламп! Трижды вспыхнули, точно световая реклама, посадочные огни Агадира.
— Нужны мне ваши огни, когда у меня есть луна!
В Кап-Джуби день поднимал занавес, и сцена показалась мне пустой. Ни малейшей тени, никакого второго плана. Дюна, конечно, на своем месте, пустыня, испанский форт. Нет лишь того легкого движения, которое и в тихую погоду придает богатство лугам или морской глади. Даже медлительные караваны кочевников видят весь день, как пересыпается песок, и каждый вечер разбивают шатры среди нового девственного убранства пустыни. И я бы ощутил ее бескрайность, если б хоть что-то сдвинулось вокруг, — но в этих застывших декорациях душа в таком же плену, как на олеографии.
Этот колодец перекликался с другим, за триста километров отсюда. Вроде бы тот же колодец, тот же песок, так же легли земные складки. Но это видимость: там — уже другая, новая ткань бытия. Так обновляется, что ни миг, вечно одна и та же пена прибоя. И у второго колодца я почувствовал бы свое одиночество, а у следующего — что и в самом деле есть над непокоренной страной покров тайны.
День тянулся нежилой, не обставленный событиями. Просто движение солнца — чистая астрономия. Просто на несколько часов земля подставляет бока солнцу. Здесь человеческая природа больше не питала слова уверенностью, и они в конце концов теряли смысл. Ничего в них больше не было, кроме песка. И даже самые весомые — "любовь", "нежность" — не отягощали сердце бременем полноты.