Удачи тебе, дружище.
Всего наилучшего, Колин.
Примерно то же чувство осталось и после визита Генри: момент славы превратился в поражение, как будто у меня украли уже лежавшую в кармане победу. Я хотел похвастать перед ним своими новыми друзьями, доказать, что достиг по крайней мере чего-то из того, что когда-то наметил, что живу той жизнью, к которой мы все стремились, что мой Лондон близок к тому Лондону, о котором мы мечтали в университете. Но Генри ушел дальше. И когда все завалились в квартиру к Яннису на Олд-Бромптон-роуд — дом со швейцаром, выложенная мрамором ванная, просторная гостиная с огромным П-образным диваном, обтянутым белой кожей, — Генри принялся листать иллюстрированные альбомы. Мы же нюхали кокс, а потом пытались уговорить одну из гречанок показать стриптиз. Девушка разделась до трусиков и наклонилась, зажав между пальцев деликатно подсунутую ей пятидесятифунтовую банкноту, ее большие, тугие груди свесились, отражаясь в стеклянном столике, — и тут Генри поднялся.
— Мне пора, Чарли. Завтра утром надо быть в офисе. Дашь ключи?
Под глазами у него темнели круги, он слегка запинался, но не потому, что был пьян, а потому, что протрезвел. Вид у него был до того печален, что я отвел взгляд от крепких, литых грудей, отсутствие белых полосок на которых говорило о лете, проведенном на яхте с вертолетной площадкой, залитых солнцем бухточках и утреннем купании под не выветрившимся еще ночным кайфом. Я взял Генри за руку, похлопал по спине Янниса, потрепал по волосам Энцо, и мы молча спустились на лифте и вышли на сонную улицу.
Домой ехали на такси. За окном лежал темный, таинственный Сити. Равномерно, с четкостью метронома, мелькали фонари, бубнило что-то радио, а меня давил стыд. Прижавшись лицом к холодному стеклу, я чувствовал глухую пульсацию в висках и ускоряющийся ритм сердца. Я сунул в рот голубую пилюлю, раздавил ее зубами и провалился в темный сон, растянувшийся, как мне показалось, на долгие часы. Такси остановилось у моего дома на Мюнстер-роуд. Генри расплатился с водителем, и мы ввалились в вонючую прихожую с отставшими обоями и разбросанными по полу письмами, адресованными мертвым и выбывшим.
Мы разделись и встали к раковине плечом к плечу — в футболках и трусах, с одной зубной щеткой на двоих, и мне вдруг полегчало. Я даже попытался извиниться, как-то все поправить, но Генри поднял руку: молчи. Улеглись на мою двуспальную кровать. Я отдал Генри пуховое одеяло, а сам накрылся запасным из шкафа. Некоторое время мы лежали молча, глядя в потолок. Генри заговорил первым: