Она задрожала от волнения. Ей была оказана великая честь. Впервые в жизни Отец признал за ней право на творчество; больше того — признал ее превосходство; это было доверие, которого ей нельзя было не оправдать. Как же, как это сделать?
— Может быть… ускорить оргазм… — нерешительно предположила она, вспомнив ночной эпизод, и с трудом заставила себя прикоснуться пальцами к змею.
— Можно, — согласился Отец, не удивившись ее знанию, — но достойно ли это тебя?
Она возликовала. Она не должна! Она правильно думала, что это плохо. Но как же тогда?
— Думай, — сказал Отец, — не то ласки придется прервать.
Вот уж нет! Она напрягла весь свой разум. Царь, взмолилась она, помоги. Вразуми. Царь мой, приди… Нужно вызвать Царя, подумалось ей, помочь Ему водвориться; Царь не должен бороться со змеем — Он и не будет, просто займет Свое место, и лукавый скроется сам, сам… Да; нужно не змея гнать, а звать Царя сильного
… а чтоб вызвать Царя, нужно Его ублажить… чтоб подвигнуть Царя — приласкать… да не просто, а нежнейшею лаской…
— Кажется, поняла, Батюшка, — торопливо проговорила она, — Царя призвать нежною лаской; только это так странно… Ведь я должна буду не то что касаться… а даже испить… но не лукавого же, а Царя!
Отец думал.
— Царя! — повторила она убедительно.
— Похоже на то, — одобрил Отец, — попробуй…
Она со страхом приблизила губы к вздувшейся плоти, всей силой души стремясь под уродливым, гадким обличьем видеть то величаво спокойное, каким оно должно стать. Царь, думала она, не его я люблю, а Тебя; не его целую, не его пью, а Тебя… Услышь же! Она округлила губы и, от напряжения сил почти не ощущая отвратительной тверди, наложила их на темный бугор, растянула, привычным движением надвинула дальше, касаясь уже языком… и враз стало легче; появился кусочек знакомой сладости, всегда доставляемой этим движением, и она, уцепившись чувством за этот сладкий кусочек, уж не видела перед собой темное, грубое; уж не обнимала собой непотребное; сияющий во славе Царь появился перед ее мысленным взором. Усилием языка она слегка сжала округлую плоть… на мгновение мелькнула мысль: изгоню, выдавлю гадину — и тут же другая: нет, не так! освобожу место для Тебя, Повелитель мой; вот достойная мысль, а о том даже и думать позорно. Возвращайся, мой Царь — она усилила давление языка; приходи же, воздвигнись — она отворила губы шире, выпуская того, изгоняя того, думая о том, как он уходит долу… и внезапно поняв, что пока-то он все же внутри ее рта, что Царя еще нет, а она уже успела оскорбить Его, осквернить себя сосанием гадины — зачем, зачем она стала думать об этом? Теперь Царь не простит ее. Ничего не получится; она не сумела, не оправдала доверия Отца… сделала то же, что делают шлюхи, те самые, про которых — мерзкий треп в школьном туалете… Какой стыд! Какой ужас!