На Восемьдесят шестом шоссе, под градом слепящих стружек заката, он слушал по радио карканье диск-жокея: «Жители «мускусного штата»[1], вынимайте из нафталина свои кальсоны, этим вечером нам грозит ноль градусов!» Январь выдался сухой, но снег, успевший выпасть, не растаял из-за мороза; этой ночью ожидался рекорд холода. Радиостанция передавала музыку кантри. Хартфорд, эта роща бутылочно-зеленых небоскребов на извилистом нью-йоркском шоссе, всегда привлекал его своей приятной провинциальностью. Миновав спагетти эстакад, ты оказывался там в трогательной пустоте, на обезлюдевших после вечернего часа пик улицах, посреди грандиозной ненужности этой столицы штата. Это был город без жителей, с редкими шмыгающими тенями; непонятно, кто убирал там снег. При больничном комплексе имелась подземная парковка, но он проехал несколько кварталов и нашел свободное местечко на улице. Еще не было шести часов, но уже опустилась кромешная тьма. Ричард заспешил по колючему морозу на яркие теплые огни больницы. Он приехал последним из всего этого чрезвычайно раздутого семейства, да и играл в нем, наверное, наименьшую роль. Регистраторша и ее компьютер отправили его на нужный этаж, где он долго томился в комнате ожидания, успел даже проштудировать два номера «Спортс иллюстрейтед», а потом к нему из сокровенных глубин родильного отделения выбежала Джоан, похожая на сбившуюся с ног наемную хозяйку мероприятия, считающую своим долгом обласкать любого гостя, даже самого неуместного.
Проживая в довольстве в роли миссис Вандерхейвен, она набрала вес — с Энди она, очевидно, не испытывала такого стресса, как в первом браке, — и предстала перед ним в желтом платье без пояса, с цветочками, старомодном, словно из шестидесятых. Ее лицо было шире, чем он его помнил, раскрасневшимся от важности события — как-никак она становилась бабушкой — и от тропического больничного тепла.
— Мы не знали, приедешь ты или нет, — сообщила она.
— Я же сказал, что приеду, — слабо возразил Ричард.
— Мы не знали, отпустит ли тебя Рут.
— Как она могла меня остановить? Она одобрила мою поездку и напутствовала словами: «Поцелуй их всех за меня».
Джоан покосилась на него, неуверенная, как часто бывало, в степени его ироничности. За годы, прошедшие после развода, она лишилась ресниц, волосы над широким лбом поседели.
— Час назад ей отвели воды, — стала она рассказывать, — и теперь мы сидим и ждем схваток. Джуди держится молодцом, хотя ей, конечно, страшновато.
Последнее относилось и к самой Джоан; при нем она робела. Их телефонные переговоры, долго продолжавшиеся, несмотря на вторичный брак обоих, по причине общих детей, в последние годы сходили на нет, и теперь они по несколько месяцев не слышали голос друг друга; он не знал, когда ему было с ней так же неуютно, как сейчас, в этой перегретой комнате ожидания, среди рядов разноцветных пластмассовых кресел, под крики из телевизора, вознесшегося к самому потолку. Дело было в воскресенье Суперкубка, и комментаторы совершенно распоясались; крайняя степень возбуждения считалась необходимой даже для женщин, ведущих новости. Джоан неуклюже наклонялась, заглядывая ему в лицо и подпирая руками бока; потом, не иначе как подчинившись боли в спине, она плюхнулась в пластмассовое кресло с ним рядом. Его кресло было грязно-кремовым, ее обшарпанно-оранжевым. Эти кресла отливали для людей более скромных габаритов, и Ричарду с Джоан пришлось отъехать друг от друга во избежание соприкосновения.