— А это самый главный подарок — для всех туркмен. Сколько лет проживут туркмены на свете — столько будет помнить этот подарок. Да благословит Аллах русского государя Петра Великого за его благодеяния!
Берек-хан вошёл в юрту, снял сапоги и халат, помыл руки над тазом и прилёг, сунув под голову подушку. На дворе и в соседних кибитках суетились, переговариваясь между собой, женщины, а он лежал и думал: «Сейчас мать спросит о Мураде. Надо ей так ответить, чтобы не огорчилась». Старуха вошла с чайником и пиалой, поставила на ковёр. Спросила вкрадчиво:
— Может скажешь о Мурад-джане, где он?
— Ай, мама, ты не переживай о нём. Один шайтан задел его саблей по руке, но рука цела. ‘
— Где сам Мурад? — строже и о явным беспокойством проговорила мать.
— В госпитале он… На корабле… Скоро мы узнаем, где причалил этот корабль, — уклончиво отвечал Берек.
— Как же ты, сынок, не зная, где твой брат, приехал домой?
— Мама, ты раньше времени не плачь. Ветер разбросал по морю корабли. Тот, где были больные и раненые, сорвало с якоря и унесло в море. Бог даст, пристанет тот корабль где-нибудь к берегу.
— Я говорила тебе, не бери с собой Мурада, молод он! — твёрже заговорила мать. — Чуяло моё сердце— бедой всё кончится.
Берек-хан насупился, задышал часто в тяжело:
— Мама, благо человека оплачивается кровью. Если б даже погиб и я, то всё равно ты должна была бы радоваться этому! — Берек-хан решительно развернул царскую грамоту и вновь положил на ковёр. Грамота сама собой свернулась в свиток, словно говоря: «Не надо без особой нужды показывать меня — этим вы нарушаете мою святость!» Старуха с испуганным уважением посмотрела на царский фирман и тихонько вышла из кибитки.
На этом разговоры об участи Мурада прекратились; потянулись к Берек-хану гости, и мать на время забыла о горестях. Первыми пришли аксакалы, стали расспрашивать во всех подробностях о встрече Берек-хана с русским царём, о сражениях на Кавказе, об урагане на море и бегстве русских солдат в Астрахань. Больше всего занимала царская грамота: она вызывала не только чувства благодарности и преданности России, но и раздумья о дальнейшей жизни туркмен. Сам собой назревал маслахат[3], без которого не решить, как дальше жить. Не следующий день к Берек-хану приехали аксакалы и старшины из других аулов. Огромные груботканые паласы расстелили на площадке между четырьмя кибитками. Сотня чайников исходила парком, и несколько огромных русских самоваров пыхтели с утра до вечера, утоляя жажду. Поговорить было о чём, и прежде всего о том, надо ли всем туркменам покидать Куму? Не прервётся ли связь с другим берегом Каспия, не забудутся ли в памяти потомков добрый мыс Тюб-Караган, дорога в Хорезм и Хиву. На новом месте, на речках Восточного Маныча, Калауса, Ургули и Чограя, хорошо заживётся скотоводам, мясо, шкуры, масло, ковры и кошмы пойдут в Астрахань на рынок. Но на Маныче и других речках нет рыболовства — ладо ли ехать туда туркменским рыбакам, которые давно сроднились с астраханскими людьми, живущими при вавилонах