Еще никогда планы командующего так безнадежно не были выданы противнику. Что за невероятная глупость — хранить план сражения в кармане солдата на передовой, подвергавшегося там всем опасностям со стороны поисковых партий противника! Тогда я в первый раз понял и свою глупость. Тут уже не было ошибки, потому что теперь в наши руки попали и подробности подготовки к наступлению. Было слишком поздно, чтобы я смог дезавуировать содержание плана как блеф. Я мог лишь надеяться, что смогу остановить готовящееся наступление. В противном случае, было очевидно, что эти храбрые французы будут все перебиты как кролики из пушек и пулеметов, уже поджидавших их. Ведь немцам французский план был известен не хуже, чем самим французам. [21]
Пару дней спустя девушка-бельгийка, проживавшая близ Гилфорда, получила новое письмо. В этот раз Мэйсону потребовалось всего несколько минут, чтобы расшифровать его содержание. На первый взгляд, раньше бельгийская девушка якобы сообщала своей матери в Бельгии о своем возможном переезде. А это письмо было как бы ответом матери. Она строго запрещала своей дочке вообще переезжать. Вся эта идея опасна, писала мать. Ей вполне хорошо, там, где она сейчас. Почему бы не оставаться там? Тем более, у нее нет никаких возможностей, чтобы переезжать, утверждала мать. Но если она так настаивает, то пусть переезжает в какое-то другое место, но ни в коем случае не туда, куда она собирается. Нет, она и думать не должна о переезде на север, там очень нездоровая погода. Если уж ей так хочется, пусть лучше переезжает дальше на восток.
Мэйсон, как я уже говорил, быстро понял смысл послания. Ему было не трудно сообразить, что я имел в виду именно французское наступление, потому что англичане и так наступали на восток, тогда как французы собирались атаковать прямо на север вдоль реки Эны. Военное министерство, как и полагается, своевременно переслало мое предупреждение. Увы, судьба его была такой же, как и у большинства моих донесений, что я, правда, узнал только много позже. К сожалению, предупреждение снова попало прямо во французский Генеральный штаб, который теперь уже точно знал, что все его планы известны немцам. Ну, и что же они сделали? Ничего! Они просто не обратили на предупреждение никакого внимания. Они проигнорировали его как неубедительный факт, даже не сообщив о нем французскому правительству. Почему? Потому что командующий, готовивший это великое наступление, рассматривал его как свое собственное, как ребенок воспринимает свою игрушку. Для него оно уже перестало быть просто планом. Оно стало его страстью. Чем больше ему противостояли, чем сильнее возражали, тем с большей настойчивостью Нивель добивался его осуществления. Все возникавшие трудности следовало, поэтому, игнорировать. Любой противоречащий факт следовало замалчивать. И если в дальнейшем потребовались бы причины для тревоги, то их следовало объяснить тем фактом, что Нивель утратил доверие не только правительства, но и тех очень компетентных генералов, которые тогда служили под его командованием. Но он убеждал, зная, что его подчиненные генералы были уверены, что наступление окончится неудачей, точно зная, что немцы все знают об его планах. Уже этого самого по себе было достаточно. Он уже убедился за время войны, как крепка немецкая оборона, даже если атаковать ее внезапным ударом. Что же будет теперь, когда немцы предупреждены? Но он все равно не обращал ни на что внимания.