— Товарищ старший лейтенант, живы! Товарищ старший лейтенант!..
Взвалил меня к себе на спину и куда-то потащил. Наверно, тот же снайпер, что убил разрывной пулей старшину и ранил меня, прошил теперь пальцы левой руки Черкашина. Истекая кровью, он все же дотащил меня до перевязочного пункта…
Может быть, воспоминания эти взбудоражил величественно проплывающий мимо Волгоград, а может быть, волжская ширь!
Все, что плыло нам навстречу: синее взгорье Ульяновска с памятником Ильичу, одинокие грустные скамейки над кручами, золотые бунты зерна у пристаней, площади набережных с клумбами цветов и надписями: «Это ваши цветы» — все это наполняло сердце радостным ощущением покоя, красоты, и невольно думалось; как быстротечно время.
…А навстречу плыли и плыли теплоходы: «Петр Алексеев» перекликался с «Золотинкой», у причалов города дружески совещались «Пушкин» и «Серафимович», «Крылов» и «Николай Островский». Город Горького надвигался красной кремлевской стеной, взбегающей в гору, мраморным Чкаловым у вершины лестницы, сормовскими гигантами…
На одной из улиц города Горького я случайно повстречал старого знакомого — офицера суворовского училища. Он мало изменился. Вот только больше прежнего посеребрило виски да исчез тот юношеский надлом талии, что и сорокалетнему придает молодцеватость.
После восклицаний и взаимных расспросов он предложил:
— Зайдемте к нам! Поглядите на новобранцев!
Может быть, потому, что огромный кусок жизни — семь лет — я отдал работе в суворовском училище и провел не одну бессонную ночь, подыскивая ключик то к одному, то к другому неподатливому мальчишескому сердцу, меня потянуло в суворовское.
На плацу малышата, только что одетые в форму, стояли впервые в строю перед своим офицером. Он заканчивал перекличку:
— Чесноков Василий!
— Я!
— Черкашин Анатолий!
— Я! — ответил мальчик, высоко вздергивая подбородок и старательно поднимая плечи. Казалось, он вот-вот оторвется от земли.
«Однофамилец Володи Черкашина!» — подумал я, с острым любопытством вглядываясь в лицо мальчишки. И, удивительное дело, тотчас возникла уверенность, что это не однофамилец. Знакомые серые глаза, широкие бледные губы…
Когда «новобранцев» отпустили, я подошел к нему:
— А какое, Толя, у тебя отчество!
Он не удивился вопросу: видно, в этот день ничему не удивился бы. Ответил с достоинством:
— Владимирович.
— Так значит… так значит…
Мне трудно было говорить. Я схватил его, растерявшегося, ничего не понимающего, и стал целовать и рассказывать об отце, о фронте, о мелитопольских песках…
Тогда и Толя, прижавшись ко мне, произнес с доверчивой гордостью: