— Иди и передай твоему брату, что обеда он сегодня не получит, — велела Мама.
Глория обнаружила его сидевшим, ссутулясь, с текстом в руке наверху детской «паутинки». Она понаблюдала издали, как брат шевелит губами. Глории показалось, что его колотит дрожь. Напряженная сосредоточенность брата поразила ее. Совсем недавно он взбесился прямо у нее на глазах, бил кулаком в стену. Теперь все было иначе: бешеные эмоции Хезуса Хулио проторили себе новый путь — из его глаз на страницу и обратно. Ей представилось, что он того и гляди вспыхнет и сгорит.
«Как это ужасно для человека — вдруг узнать, что всю свою жизнь он говорил правду, сущую правду»[72].
Глория окликнула его, и Хезус Хулио едва не свалился на землю.
— Чего тебе? — спросил он.
— Мама сказала, что обеда ты не получишь.
— А я никакого говенного обеда и не хочу.
— Мама говорит…
— Ага, знаю, Мама говорит, что так говорить нельзя. Угребывай отсюда, я занят.
Он снова уткнулся глазами в страницу и забормотал что-то. Глория осталась стоять на месте, и в конце концов брат ее заметил.
— Угребывай, тебе говорят, — сказал он.
— Что ты делаешь?
— Я должен заучить это наизусть, — ответил Хезус Хулио.
— Зачем?
— Для выпускного вечера. Уходи.
Пока она возвращалась домой, ей пришло в голову, что, хоть Хезус Хулио и отвергает с презрением все, что описано на этих страницах, он все же читает их — и по собственному желанию. Такого она еще не видела.
В следующие несколько недель нараставший в душе Хезуса Хулио страх сцены вытеснял из нее наружу все худшее, что в ней содержалось.
Он взрывался по любому поводу, орал, что слишком занят, чтобы заниматься какой-то проклятой говенной херней, а потом хватал текст и уходил в парк, забирался на «паутинку» и сидел, заучивая реплики, пока оранжевое пламя заката не сменялось оранжевым светом уличных фонарей.
Мама говорила Глории, что будет счастлива, когда все это закончится. Нет, счастлива не будет, но облегчение испытает.
Глория с ней соглашалась. Она устала таскаться в парк и зазывать брата домой.
— Леди и джентльмены, представляю вам выпуск тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.
Та самая учительница, что выбрала для постановки салонную комедию, вела и выпускной вечер.
Как же ее звали? Глория никак не могла вспомнить. Что-то такое на X. Харкорт. Мисс Харкорт. Мохер и отглаженные утюгом волосы. Наверное, закончила какой-то учительский колледж. Голос у нее был, как у больного синуситом саксофона.
— В этом году тема нашего вечера такова: «Одна Большая Семья». Потому что здесь, в Холленбекской неполной средней школе, мы все — Одна Большая Семья. И сегодня, когда к нам пришли родители, братья и сестры наших учеников, наша Одна Большая Семья стала еще больше…