Наджметдин — чужак на этой земле в отличие от легендарного Ахмад-Шаха Масуда из Панджшира — ведь на той стороне такие же ваханцы, как и на нашей, не таджики, а потомки древних саков-хаумварага, смешавшихся, вероятно, с тюрками, и исповедующие исмаилизм, тогда как таджики — сунниты. Но у Наджметдина была сила, как бы ее ни называли, бандой или оппозицией, и по праву сильного он брал власть, как это водилось здесь искони.
— К нам они, конечно, не полезут, побоятся ответных действий, — говорит Ихбос. — А вот грабители, после того как сняли проволоку на границе, распоясались, прошлой зимой по замерзшему Пянджу ночью переходили и грабили Вранг, километров десять выше Ямчуна. Ведь по сравнению с нами они нищие, там же война. И не защитишься — пока до телефона добежишь, пограничников вызвать... А ружья у нас стали еще в семидесятые годы отбирать, наверное, чтобы не охотились на архаров, которых всякие шишки и иностранные туристы отстреливают.
Часам к шести на достархане появляются миски с мясной похлебкой-шэрво, сваренной по случаю моего приезда: мясо — редкий гость на столе памирца; обычная пища — суп из бобовой лапши, лепешка и чай. Едят за столом только мужчины, женщины и дети — отдельно. К сумеркам все пьют чай — черный, а не зеленый, как на равнине. На Памире культ чая, однако нынче он по нормам, как и мука, и сахар, и все то немногое, что сюда еще завозится.
Приходит молчаливая жена Марод-Али, расстилает кошмы — на одну ложатся, другой укрываются. На женщинах все домашнее хозяйство, а мужчины пашут, пасут скот, занимаются ремеслом — до сих пор в ходу довоенные изделия кустарных кузнецов...
Твердыня Ямчуна
Пока стена Юмгана мне верна.
Носир Хосров
На завтрак подали вчерашнюю лепешку и налили в полулитровые пиалы наваристый ширчой — чай с молоком, маслом и солью, к которому привыкаешь не с первого глотка. Судя по тому, что он распространен от тибетцев до калмыков, рецепт его восходит к эпохе Великого переселения народов.
Наш скакун — мотоцикл: мы с Ихбо-сом въезжаем по такой крутой серпантине, что приходится сидеть на коляске верхом, чтобы окутанная клубами пыли машина не перевернулась. Останавливаемся напротив угрюмых развалин цитадели, занимающей вытянутый треугольник вершины огромного утеса; у подножия его течет речка.
По огромным глыбам спускаемся к чистейшей воде потока и, перейдя его, карабкаемся по склону, попадая в крепость прямо у основания мощной призматической башни, защищавшей некогда этот опасный участок. Башни, стены, лабиринты развалившихся жилых помещений сложены из небольших камней, некогда скрепленных глиной. Теперь даже мальчишка может разобрать их руками. Я выхожу на край площадки — с почти километровой высоты открывается вид на окутанную утренней дымкой долину. Направо, вдоль западного обрыва, вниз ползет исчезающая вдалеке лента огромной стены, двойной, подобно китайской. Внизу, невидимая отсюда, другая стена, перегораживающая основание склона. Слева — глубочайший обрыв. Вся треугольная гора превращена в крепость. Она ровесница Каахки.