Нам всем, кто работал с делегациями, очень хотелось поговорить с ним, но как-то не решались. Странные мы тогда были — наивные и застенчивые, а в то же время боевые и максималисты.
У меня даже вышел скандал с одним из нашего руководства. С советской делегацией приехала Галина Уланова. Она входит в комнату, и вдруг все ей стали целовать руку. А для меня это был самый буржуазный пережиток. Смотрю и думаю, сейчас она оскорбится. Но нет — улыбается. Наверное, из вежливости, думаю, но им-то, им-то как не стыдно! Доходит очередь до меня,
Уланова протягивает руку, а я жму и говорю: «Здравствуйте, товарищ Уланова!» Она чуть бровь подняла, улыбнулась и потрепала меня по щеке.
Когда она ушла, на меня накинулся этот парень (он был лет на десять старше меня и казался мне уже немолодым): «Ты что себе позволяешь, ты как себя ведешь?» Мы тогда все на «ты» в комсомоле были, и тут я взорвался:
— А ты и все вы тут что себе позволяете! Целуете ручки, как буржуи, как графы какие-то!
— Да ты что, не понимаешь, она — великая артистка!
— Она прежде всего советский товарищ, и вы ее этим оскорбляете!
От такой моей прямолинейности он даже запнулся. Потом улыбнулся и сказал:
— Ох, зеленый ты еще, Янош. Учиться тебе надо.
Я ему очень доверял, поэтому тоже успокоился:
— Извини, ты прав, мне еще учиться надо всему. Но только ножкой шаркать и ручку целовать я не буду.
Как я уже сказал, мы даже с людьми, что в отцы годятся, все были на «ты». А вот Маресьеву я бы все-таки «тыкать» не посмел.
Ночевали мы в том же общежитии, в большой комнате. Лег я поздно и не успел заснуть, как меня кто-то толкает в плечо. Открываю глаза: Жомбор Янош.
— Слушай,— говорит,— такое дело: я завтра перевожу на переговорах, которые не отменить, а товарища Маресьева очень просят выступить на Уйпештской текстильной фабрике. Я думаю, лучше тебе с ним ехать.
Ночь я не спал, боялся, что не справлюсь и завалю работу, а рано утром спустился к Маресьеву. Стучу.
— Заходите,— слышу.
Открываю дверь, он сидит на кровати. Смотрит на меня. Я начинаю объяснять, что и как:
— Товарищ Маресьев, того прошу, чтобы пишете — перевожу.
Такой был у меня русский язык.
Он на меня посмотрел внимательно, вздохнул и кивнул. Взял палку с серебряным набалдашником и, сильно прихрамывая, пошел к столу. И я вдруг соображаю, что на улице его никогда с палкой не видел...
Потом он мне дал два листка, написанные крупным почерком. Я сидел над ними полдня.
На текстильной фабрике был прием такой, знаешь, по-венгерски: столы в зале, все за них сели, подняли бокалы, только потом предоставили слово Маресьеву. Он говорил — как тогда говорили, я переводил. Собрались в основном женщины, только мастера — мужчины. Слушали все очень внимательно. Я текст почти наизусть помнил, переводил гладко. Потом пошли вопросы, и они меня по молодости раздражали. Перед ними герой, Настоящий Человек, а они: «Вы женаты?», «Какая у вас квартира?», «Как у вас женщины зарабатывают?» И все такое прочее. Я даже хотел сделать замечание, но смотрю, Маресьев на все охотно отвечает и говорит гораздо свободнее, чем по бумаге.