Десантники уже ворвались в дома, выбив оконные стекла. Один из солдат, стоя посреди улицы и направив оружие на дверь дома, кричал: «Выходи, фенианская сволочь!» Дверь открылась. На пороге появился бледный юноша в рубашке и брюках. Кто-то выстрелил ему в грудь резиновой пулей, отбросившей юношу внутрь дома. Другие солдаты, выламывая двери, врывались в дома. Плакали младенцы, кричали женщины. Фергюсон увидел, как из дома выволокли полуодетого, босого старика. Он попытался осторожно ступать по дорожке, усыпанной битым стеклом, но солдаты грубо потащили его. Ноги старика моментально покраснели от крови.
Фергюсон вошел в один из домов. Все доски пола были подняты — там искали оружие. На стуле сидела плачущая женщина, рядом с ней стояла девочка лет девяти и со страхом глядела на Фергюсона. Обе руки у нее были замотаны грязными бинтами. Видно, досталось в предыдущей заварушке.
Через полчаса они отошли к казармам, и тут началось, Из темноты по другую сторону дороги появились мужчины, женщины, дети с камнями и самодельными зажигательными бомбами. С разных сторон затрещали выстрелы, но лишь немногие пули долетали до казарм. В течение нескольких часов, пока совсем не рассвело, не прекращались выстрелы. В этой стычке было что-то безнадежное, отчаянное. Нервы Фергюсона от бессонницы были напряжены до предела. Когда рядом что-то затрещало, он инстинктивно обернулся и выстрелил в темноту. Внезапно он понял, что стрелял туда, где столпились дети. Ему стало не по себе, он напряженно старался рассмотреть, не лопал ли в кого-нибудь, но различал лишь мелькавшие перед ним, кричавшие тени.
В ту ночь Фергюсон свалился на свою койку, пытаясь забыться сном. Но заснуть не удавалось: по телу пробегала судорожная дрожь при одной мысли, что выпущенная им пуля могла попасть в ребенка. Что бы подумала его жена? Он рассказал о своих страхах одному солдату, когда они возвращались в казарму, но тот лишь безразлично пожал плечами. Фергюсон обратил внимание, что многие солдаты, особенно те, что служили в Адене или на Кипре, называли здешних жителей просто туземцами, и ему показалось, что сержанту Харрисону не терпелось подстрелить кого-нибудь из них. Да он и сам почувствовал, как нахлынула на него волна слепой ярости, когда он бежал за толпою во тьме. Тогда он помнил только одно: Скотт, которому только двадцать лет, останется парализованным до конца своих дней. Он был готов убить снайпера, пусть только тот попадется ему на мушку. В темноте под шум уличной стычки представление о человеке из ИРА стало терять реальные формы, оно все разрасталось и разрасталось в его сознании, пока ему не начало казаться, что даже двенадцатилетние подростки, бросавшие в них камни, тоже его заклятые враги из ИРА.